Отныне и вовек - Джонс Джеймс - Страница 3

Загвоздка в том, что он действительно хотел быть горнистом. Ред прилично играет на горне только потому, что он в душе не горнист. Все очень просто, проще некуда, как это он раньше не догадался. Он вынужден уйти из горнистов как раз потому, что он – настоящий горнист. Реду никуда уходить не надо. А он должен уйти – потому что больше всего на свете хочет остаться.

Пруит встал и посмотрел на часы.

– Четверть десятого. В девять тридцать мне надо быть в седьмой роте. У командира.

Последнее слово он, улыбаясь, растянул, и лицо его чуть перекосилось, словно отраженное в кривом зеркале.

– Подожди, присядь еще на минуту, – попросил Ред. – Я вообще-то не хотел тебе этого говорить, но теперь скажу.

Пруит посмотрел на него и снова сел, заранее зная, что сейчас услышит.

– Только не тяни. Мне пора.

– Ты ведь знаешь, кто командир седьмой роты?

– Знаю.

Но Реду этого было мало.

– Капитан Дейне Хомс, – сказал Ред. – Он же – Динамит. Динамит Хомс, полковой тренер по боксу.

– Что дальше?

– А то. Я знаю, почему ты в прошлом году перевелся в нашу часть. И про Дикси Уэлса знаю. Ты мне не рассказывал, но я знаю. И весь полк знает.

– А мне плевать. Я так и думал, что узнают.

– Из двадцать седьмого ты перевелся, потому что у тебя не было выхода. Ты ушел из полковой команды, бросил бокс, и, конечно, пришлось перевестись. Оно и понятно – тебя же не оставляли в покое. На тебя давили, жали. И допекли. Ты перевелся.

– Никто меня не заставлял. Я сам так захотел.

– Да ну? Неужели ты ничего не понимаешь? От тебя же никогда не отстанут, ты не сможешь жить, как хочешь. В наше время об этом и не мечтай. Умей приноравливаться. Наверно, в старину, при первых поселенцах, человек еще мог жить, как ему хотелось. Но тогда вокруг были леса, забреди поглубже – и сам себе хозяин. А в лесу жилось неплохо. Если тебя все же начинали донимать, ты забирался в лес еще глубже. Лесу-то конца-краю не было. Теперь такое не пройдет. Теперь никуда не спрячешься, так что умей приноравливаться и никому не верь. Я тебе раньше не говорил, – продолжал Ред, – но я в прошлом году видел, как ты выступал на чемпионате. И еще тысячи ребят тебя видели. Хомс тоже видел. Я с тех пор все ждал, когда он начнет тебя обрабатывать.

– Я тоже ждал. Он, наверно, просто не знал, куда я перевелся.

– Ничего, теперь ты в его роте. Он, как увидит твою форму номер двадцать, мигом все сообразит. И будь уверен, уж постарается тебя захомутать.

– Спорт не принудиловка. В уставе об этом ничего не сказано. Силой никто на меня перчатки не наденет.

– Брось! – Ред ехидно сощурился. – Будет он считаться с уставом, когда сам Большой Белый Отец требует удержать первый приз в полку. Думаешь, Динамит позволит такому боксеру, как ты, валять дурака? Да еще в его собственной роте? Ему нужно, чтобы ты выступал за полк. Плевать ему, что ты решил уйти из бокса. Вы, гении, все наивные, но соображать-то надо!

– Бог его знает, – сказал Пруит. – Вождь Чоут тоже в роте у Динамита. Он был чемпионом Панамы в тяжелом весе, а сейчас вообще не выступает.

– Верно, – кивнул Ред. – Зато Вождь – лучший армейский бейсболист на Гавайях, потому Старик с ним и цацкается, а Хомс ничего не может сделать. Кстати, Вождь уже четыре года в седьмой роте, а все в капралах ходит.

– Он может уйти от Хомса и запросто получить сержанта в любой другой роте. Если мне будет совсем невмоготу, переведусь еще куда-нибудь. Это всегда можно.

– Да? Ты уверен? А знаешь, кто в седьмой роте старшина?

– Знаю. Тербер.

– Правильно, дорогой. Милтон Энтони Тербер. Он же – Цербер. Был у нас штаб-сержантом в первой роте. Другую такую сволочь еще поискать. А тебя он ненавидит дальше некуда.

– Странно, – задумчиво сказал Пруит. – Никогда не замечал. Я-то к нему нормально отношусь.

Ред скептически улыбнулся:

– Думаешь, он забыл, как ты с ним цапался? Ты что, совсем младенец?

– Просто у него работа такая. А как человек он, может, и ничего.

– Какая у человека работа, такой он и сам, – сказал Ред. – А Тербер теперь уже не просто штаб-сержант. У него нынче два шеврона и ромбик. Пру, чего ты ерепенишься? Ведь все против тебя.

– Я знаю, – кивнул Пруит.

– Сходи к Старику, поговори. Еще не поздно. Я тебе плохого не посоветую. Мне самому столько пришлось за свою жизнь изворачиваться, что я теперь носом чую, куда ветер дует. Ну что тебе стоит? Поговори со Стариком, и он тут же порвет приказ.

Пруит встал. Глядя сверху на встревоженное лицо друга, он почти физически ощущал, как доброжелательность, лучащаяся в глазах Реда, мощным направленным потоком тепла обдает его, будто тугая струя из шланга. Глаза Реда умоляли, и Пруит был поражен: он никогда не думал, что увидит в этих глазах мольбу.

– Не могу, Ред, – сказал он.

Поднявшийся со стула Ред снова тяжело опустился, словно только сейчас признал свое поражение и наконец поверил, что все это всерьез; теплый мощный поток, ударившись о стену непонятного Реду упорства, разлетелся на мелкие брызги и иссяк.

– До чего все-таки обидно, что ты переводишься!

– Ничего не поделаешь.

– Ладно, валяй. Сам же себя и гробишь.

– Главное, что сам, – сказал Пруит.

Ред осторожно провел языком по зубам, точно нащупывая больное место, потом спросил:

– А насчет гитары ты как решил?

– Оставь ее себе. Она и так наполовину твоя. А мне теперь ни к чему.

Ред кашлянул.

– Тогда я должен выплатить тебе твою половину. – И торопливо добавил: – Только я сейчас на мели.

Пруит улыбнулся: это уже больше похоже на Реда.

– Я тебе свою половину отдаю за так. Что, недоволен? Может, не хочешь?

– Хочу, конечно, но…

– Вот и бери. И не мучайся дурью. Считай, что ты эти деньги отработал – помогал же мне укладываться.

– Да нет, неудобно как-то.

– Тогда сделаем по-другому. Я ведь все равно буду забегать. Не в Штаты же уезжаю. Будешь иногда давать мне поиграть.

– Никуда ты забегать не будешь. Сам знаешь. Перевод – это с концами. Рядом служишь или далеко – без разницы.

Смущенный его неожиданной прямотой, Пруит отвел глаза. Ред был прав, Пруит это знал, а Ред знал, что Пруит это знает. Для солдата перевод все равно что для гражданского переезд в другой город. Друзья либо переезжают вместе с тобой, либо ты теряешь их навсегда. Даже когда, скажем, переехал из любимого города в незнакомый. А что такие переезды-переводы сулят интересные приключения, так это больше в кино бывает – и Ред, и Пруит оба это понимали. Но Пруит и не гнался за приключениями; Ред знал, что его друг давно ни в какие приключения не верит.

– Лучший горнист в полку, – беспомощно сказал Ред. – Все бросить и перевестись в обычную стрелковую роту! Разве так можно?

– Гитара – твоя. Но иногда будешь мне ее давать. Я же все равно буду сюда заглядывать, – соврал Пруит и быстро отвернулся, чтобы не встречаться с Редом глазами. – Ну, я пошел.

И он двинулся к выходу. Щадя его самолюбие, Ред промолчал. Пруит никогда не умел врать убедительно.

– Ни пуха ни пера! – крикнул Ред, провожая его взглядом.

Когда затянутая сеткой дверь захлопнулась, Ред встал и, жалея, что раньше пяти нельзя выпить пива, понес свою чашку к стойке, где молодой Цой, потея от усердия, возился у дымящейся кофеварки – большого никелированного ящика с многочисленными краниками и стеклянными трубками.

Войдя в «боевые ворота», Пруит надел широкополую полевую шляпу, аккуратным движением сдвинул ее низко на лоб и чуть-чуть набекрень. По низу тульи шел ярко-голубой шнурок с приколотым значком пехоты. Пропитанная для жесткости сахаром и безукоризненно выутюженная шляпа высилась на его голове, как только что отлитая корона, гордо оповещая мир о его профессии.

Он ненадолго задержался у лакированного шкафа с призами и почувствовал еле уловимое движение воздуха – полутемный тоннель «боевых ворот» втягивал и собирал в себя ветер, как раструб дождевого желоба собирает дождь. На самом почетном месте, окруженный кубками и статуэтками, стоял переходящий приз Гавайской дивизии, который команда Хомса завоевала в прошлом году: два золотых боксера на золотом ринге.