Смерть в конверте - Шарапов Валерий - Страница 7

– Неклюдов, – прошептал Бобовник.

– Точно, – подтвердил Мусиенко.

– Теперь глядим за окнами его квартиры…

Алексей Мусиенко был отправлен на фронт в 1943 году, едва ему исполнилось семнадцать. Да, 13 октября того злополучного года вышло Постановление Государственного Комитета Обороны № ГОКО-4322сс, подписанное самим Сталиным, «О призыве на военную службу призывников рождения 1926 г.».

Мусиенко угораздило родиться именно в том году. Он был тощ, сутул, плохо развит физически. В детстве перенес рахит, катаральное воспаление легких, тиф и, вероятно, поэтому внешне походил на слабую, но озлобленную крысу. Узкое лицо, длинный заостренный нос, испуганно бегающие маленькие черные глазки и вечно прилипшие ко лбу редкие волосы.

В душе Мусиенко был трусом, потому на фронт не хотел ни под каким соусом. Полагаясь на стопку справок о перенесенных болезнях, на свой дистрофичный вид и жалость военкома, он не стал прятаться по дальним родственникам, а вместе с хлопотливой мамашей отправился в военкомат. И больше домой не вернулся. Точнее, проехал мимо дома в кузове полуторки по пути в лагерь первичной военной подготовки. В лагере обалдевшего Лешку обрили налысо, отмыли в бане, пропустили через санобработку, обрядили в мешковатую военную форму и зачислили рядовым в одну из учебных рот.

После изучения Уставов и конструкции винтовки Мосина, муштры и физической подготовки, учебных стрельб и рукопашной Мусиенко принял присягу и был отправлен на фронт. Всю дорогу он ехал в теплушке и под стук вагонных колес решал, как надежнее и быстрее унести ноги с передовой. Варианты имелись. Можно было, к примеру, сдаться в плен или стать самострелом, пальнув себе из винтовки в ногу.

Думая об этих способах, трусоватый Лешка покрывался липким потом и спешно бежал в общий деревянный сортир. «А вдруг немцы отправят меня в концлагерь или за ненадобностью расстреляют? – рассуждал он, нависая над «очком». – Военных тайн я не знаю, работник из меня по слабости здоровья – никакой».

Стрелять в себя он тоже опасался, поскольку с детства не переносил боль. Оставался последний вариант – бросив оружие и товарищей, бежать в тыл, как только представится такая возможность.

Так он и поступил. К концу ноября Центральный фронт, в распоряжение которого направлялся эшелон с молодым пополнением, продвинулся до самого Киева. Упорные бои шли на его северной и восточной окраинах. Эшелон подолгу стоял на разъездах, пропуская встречные поезда с санитарными вагонами или платформами с искореженной, разбитой техникой.

Во время одной из таких стоянок где-то под Курском бойцам разрешили прогуляться в примыкавший к железнодорожной насыпи лесок – справить естественные надобности. Этим Мусиенко и воспользовался, незаметно проскользнув в заросли кустарника и осторожно отдалившись от остальных.

Несколько часов он без остановки шел быстрым шагом по лесистым оврагам, покуда не убедился в отсутствии погони. «Все, кажись, утек!» – радостно заключил он и стал готовиться к ночевке на лесном травянистом бугорке…

Как ни странно, но дерзкий побег увенчался успехом, и спустя полтора месяца, разжившись по дороге чужими документами, дезертир Мусиенко добрался до Москвы.

– Ага, в крайнем окне загорелся свет! – возбужденно прошептал Лешка. – Значит, это точно его квартира!

На третьем этаже действительно вспыхнуло желтым светом окно. По предположению Бобовника, это была одна из спален большой квартиры Неклюдова.

– Верно, – кивнул он. – Должно быть, клиент переодевается.

– Когда пойдем?

Бобовник глянул на часы.

– Рано. Подождем с часок. Пущай переоденется, поужинает, расслабится. Тут мы и нагрянем…

Выполнив задачу по опознанию Неклюдова и выждав, когда служебный автомобиль отъедет от ведомственного дома, к лавочке подрулил Женька Ковалев. Руки он по привычке держал в карманах, в зубах торчала тлеющая папироска, из-под съехавшей набок кепки выбивался рыжий чуб.

– Посмотрел я на него вблизи, – сплюнул меж редких передних зубов Женька. – С виду боров, но нутро рыхлое. Ходит медленно, задыхается. Возьмем без труда.

– Дай-то бог, – вздохнул Бобовник.

И поймал себя на мысли: «Без труда у меня получилось совладать с «клиентами» всего трижды. С остальными пришлось повозиться…»

Женька Ковалев был немного постарше Мусиенко, но гораздо хитрее его. Имея за плечами ходку в лагерь, Жека потерял всякое доверие к власти большевиков и залег на дно сразу, едва началась война. «За краснопузых я подыхать в окопах не намерен», – говаривал он корешам и отправлял очередной плевок через гнилые передние зубы.

Благоразумие и опасливый характер спасли Женьку от военкомата и первичной военной подготовки, от поездки на фронт и риска заполучить пулю при побеге. Повесточка по его душу пришла, но мамаша знать не знала, где искать отбившегося от рук непутевого сыночка.

Внешностью Ковалев тоже не вышел. Крысиные черты в его треугольном лице отыскать было сложно, но мужской красотой там тоже не пахло. Что поделать, обделил его Боженька при раздаче высоких лбов, голубых глаз, прямых носов, фигурно очерченных губ и волевых подбородков. Не дал и высокого роста с широкими плечами. В итоге получился довольно нескладный шалопай с кривыми ногами, несоразмерно большой башкой, сломанным носом и бурым шрамом на щеке в виде английской буквы «V».

Шрам остался после ограбления бакалейного магазинчика в Скорняжном переулке. Рассовав награбленное добро по карманам, стайка пацанов убегала от выскочившего из темноты грозного мужика – то ли местного дворника, то ли сторожа из соседней аптеки. Женька неудачно сиганул через забор и зацепился щекой за острую штакетину. Порвал щеку так, что через дыру свистел прохладный сквознячок, а по рубахе текла горячая кровь.

Характером Ковалев обладал зловредным. Должно быть, поэтому подолгу не задерживался в бандах, к которым его прибивала жизнь. С год прослужил он огольцом под Сафроном Володарским. После тюремного срока оказался под Сеней Глухим и обстряпывал с ним делишки до перестрелки в Большом Балканском, в результате которой Сеня мучительно умер. Потом с год болтался сам по себе: перебивался мелкими кражами, шакалил мелочь у беззащитных детишек и даже не брезговал воровать сушившееся белье, что в среде московского криминала считалось последним делом.

Все шло к тому, что Ковалев закончит свой извилистый земной путь с пером в бочине или с пулей в громадной башке. Но внезапно ему повезло познакомиться с Бобовником, искавшим помощников для какого-то важного дела.

Вполуха слушая болтовню корешей, главарь не забывал поглядывать по сторонам. В какой-то момент он вдруг цыкнул:

– А ну, ша!

Все разом замолчали.

– Патруль, что ли? – Бобовник внимательно поглядел в сторону Чернышевской.

Оттуда в тупичок только что завернула компания мужчин.

– Не пойму… То ли шулера[4], то ли мусора, – прошептал Мусиенко.

Подхватив фуражку, Бобовник проворчал:

– Один черт надо сматываться.

Троица нырнула в ближайшую подворотню и затаилась за углом двухэтажного дома. «Хорошо хоть собак здесь не держат, – подумал Ян. – Терпеть не могу собак…»

Через минуту мимо подворотни прошли четверо. Один рассказывал какую-то веселую историю, остальные приглушенно посмеивались. На патрульных они не походили.

– Пронесло, – прошептал Ковалев.

– Минут десять здесь перекурим и айда в гости к Неклюдову, – предложил Бобовник.

Ковалев и Бобовник зашарили по карманам в поисках спичек и папирос. Мусиенко принялся за очередную горсть семечек.

Ян Бобовник имел довольно странную внешность. В детстве, годочков этак до десяти, многие мальчишки дразнили его «Янкой», так как он здорово походил на девчонку. Округлые формы лица и фигуры, светлые волосы, гладкая нежная кожа, плавные движения и высокий голосок. Кабы не штаны на лямке – ну точно девка.