Правда жизни - Джойс Грэм - Страница 29

– Домой? – спросила Юна.

– Сначала в Рагби заеду.

Уильям сложил ладони чашечкой, чтобы прикурить, хоть и был в доме, не на ветру.

– По делам? – спросил Том.

– Угу.

Том согласился потом отвезти Фрэнка домой, и все трое на прощание помахали Уильяму руками. Фрэнк и Том стояли во дворе, Юна переминалась с ноги на ногу на пороге, а у ее ног возились близнецы.

– Не больно-то он нынче разговорчивый, – заметила Юна.

– Слова не вытянешь. И что это за дела у него в Рагби? – Тут Том вспомнил, что рядом стоит Фрэнк. – Ну что, школьник? Поможешь мне сено перекидать?

И Фрэнк пошел помогать дяде Тому перетаскивать с места на место сено в сарае. В глубине сарая валялись старые ящики и стоял ржавеющий велосипед – его так долго не сдвигали с места, что он весь оброс паутиной. В паутину въелась черная пыль. Казалось, стоит только дотронуться, и вся эта конструкция разлетится дождем из частиц ржавчины и праха. За велосипедом лежал хвостовой стабилизатор бомбардировщика «Люфтваффе», сбитого и упавшего на поле Тома в ночь налета на Ковентри. По серой краске киля была выведена черная свастика с белой каймой. Обломки самолета разнесло по земле на три акра, и Том подобрал киль себе на память еще до того, как Военное министерство вывезло основные части разбившегося бомбардировщика. Когда Фрэнк спросил о самолете, Том рассказал ему, что еще один кусок искореженного металла переплавили на «колокол мира», который стоит теперь в алтарной части церкви Святой Марии в деревне. Он обещал как-нибудь показать Фрэнку этот колокол.

Скоро Фрэнку надоело помогать Тому таскать тюки сена из одного конца сарая в другой, и он стал гоняться за курами бентамками. Улучив удобную минуту, он отпросился поиграть в поле.

У ручья он удивился, как зарос мостик. Под ним ничего не было видно из-за травы и чертополоха с лиловыми цветками. Стараясь не слишком разрыхлить землю и не привлечь к себе внимания, он долго провозился, прежде чем смог влезть внутрь. Теперь ему было гораздо труднее проползти туда – он не осознавал, насколько вырос за последние месяцы.

Его берлога и святыня оставались в неприкосновенности. От солнечного света, пробивавшегося сквозь новую поросль, все тонуло в зеленых бликах. Поэтому сначала Человека за Стеклом можно было едва рассмотреть, но, прижавшись лицом к запачканному, покрытому паутиной стеклу, Фрэнк облегченно вздохнул. Он увидел отвисшую челюсть и ввалившиеся глаза, глядевшие на него.

– Ты где был? – казалось, спрашивает Человек за Стеклом.

– Прости меня, – прошептал Фрэнк. – Меня у теток поселили. Вечно все трут, моют, подметают.

– Плохо мне одному.

– Не обижайся. Сам я не могу к тебе приезжать. Я тебе кое-что привез.

Фрэнк приложил к стеклу американскую карточку, подаренную ему Клейтоном. На ней была изображена женщина в ковбойской шляпе и с ружьем. Ее звали Энни Оукли [23]. Дав Человеку за Стеклом время рассмотреть ее, Фрэнк поставил карточку рядом с перьями и подковами, принесенными раньше.

– Рита. Рита. Ритаритаритаритаритарита брр-рррРРРРРРРРРРРРРРР брррррр-п-п-п-п-п-п-п-брр-ррр) _ проговорил Человек за Стеклом.

Фрэнк сочувствовал ему. Он понимал, как это трудно – пролежать здесь все это время в полном одиночестве. Он подобрался поближе и снова всмотрелся сквозь стекло – удивительно, но у его друга появился язык. Раньше его не было, а теперь язык, подрагивая, торчал из навечно открытого рта. А может быть, это белый мотылек трепетал крыльями на том месте, где должен быть язык. Как бы то ни было, Фрэнк услышал:

– Бррррррр бррррр Фрэнк принеси мне принесимнепринесимнепринеси колокол. Колокол.

Фрэнк ахнул.

Когда они с Томом вечером поехали обратно к теткам, Фрэнк попросил остановиться у церкви – поглядеть на колокол мира. Том наморщил нос, но просьбу выполнил, подогнав фургон прямо к церкви. Храм Святой Марии с нормандской башней и шпилем был построен в четырнадцатом веке из серого камня. От подножия уходил вниз просторный зеленый кладбищенский луг, уставленный викторианскими надгробьями. Со скрежетом распахнулись кованые железные ворота. Прежде чем войти, Том сбил с ботинок грязь о стену.

В церкви никого не было, стояла тишина. Том подвел Фрэнка к алтарю. Фрэнк увидел золотой крест, два подсвечника и серебристо-серый колокол.

– Вот он, – сказал Том непривычно приглушенным голосом. – Колокол мира.

– А подержать его можно? – спросил Фрэнк.

– Нет.

– Почему?

Том не знал почему. В церковь он не ходил, но понимал, что тут, у алтаря, действуют свои правила.

– Здесь ничего нельзя трогать.

Он вытянул шею и прочитал выгравированную на колоколе надпись.

– Тут вот что написано: «Этот колокол мира отлит из металла, извлеченного из обломков немецкого бомбардировщика, который был сбит над нашим приходом». А потом идет дата, когда его сделали.

– А что значит «извлеченного»?

Том почесал в затылке.

– Идем, – сказал он. – А то тебя уж дома заждались.

Не только Эвелин и Ина заметили, что в последнее время стали вдруг пропадать флюиды и эманации. Как же так, недоумевали они: сегодня духи с радостью устремляются в их дом, а назавтра он кажется им негостеприимным? Вот досада! И как раз в то время, когда об Ине и Эвелин в кругах спиритуалистов стали говорить, что у них дом с первоклассной проницаемостью. Конечно, они на эту тему много разговаривали, пытаясь понять, что же изменилось, но ни до чего так и не додумались. Дом, в котором прежде отбою не было от духов, званых и незваных, теперь снова ничем их не привлекал. Ина предложила спросить об этом Потустороннее, Эвелин с ней согласилась и приняла соответствующие меры.

И вот однажды вечером в воскресенье, после службы в церкви спиритуалистов, в дом были приглашены две прихожанки. Фрэнку тоже разрешили присутствовать. Спиритуалисты продолжали говорить, что его ждет блестящее будущее, и нисколько не винили его в ослаблении контакта. Наоборот, считалось, что его присутствие только помогает.

Фрэнк, который играл в спальне с картинками из сигаретных пачек, без особой охоты спустился на зов. Пока маленькое общество рассаживалось за столом в гостиной, Ина задернула занавески, зажгла свечу и набросила на электрическую лампу шелковую косынку, чтобы свет не был таким ярким. Когда и она уселась за стол, ее сестра взяла за руки соседок слева и справа. Фрэнка тоже включили в цепь.

Эвелин председательствовала не потому, что была опытнее или облечена большими полномочиями, чем другие, а просто потому, что кто-то должен был взять на себя труд обратиться к Потустороннему. Фрэнк уже заметил, насколько по-разному приходящие в дом спиритуалисты разговаривают с мертвыми. Одни держались церемонно, говорили похоронным голосом, другие употребляли старинные слова – «перст», «глас», третьи, напротив, пересыпали речь шуточками, вставляли молодежные словечки и на первый взгляд не выказывали никакого почтения.

Большелицая и крупноносая Эвелин тяготела и к церемонности, и к архаике. Она уронила голову – точь-в-точь как миссис Конни Гумберт.

– Возлюбленный! – вскрикнула она слегка Дрожащим голосом. – В духе любви обращаемся к тебе. Приди в дом наш. Отверзаем тебе души наши. Явись же в сиянии любви.

Ничего не происходило. Фрэнк перевел взгляд с тети Эвелин на тетю Ину, но та, сдвинув брови, щурилась сквозь очки в черепаховой оправе на сестру. Миссис Тюл и миссис Штакет из церкви спиритуалистов состроили такие мины, что Фрэнк чуть не фыркнул. Он-то знал, в чем дело.

– Откройся нам, возлюбленный! Посети нас в одеждах любви. Вопрошаем: влечет ли тебя что прочь от нас, препятствует ли что внять гласу любви нашей? Ответь же, молим тебя.

Никакого ответа. Тетя Эвелин хотя бы не прикидывается, что беседует с духами, отметил про себя Фрэнк. Он вспомнил, как мать говорила ему, что миссис Гумберт притворяется.