Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ) - Воронков Александр Владимирович - Страница 46

Проснулся я, грохнувшись с лавки на утоптанный земляной пол. Из прорубленных в бревенчатых стенах под самой крышей оконцев-«амбразур» тянуло предутренним холодком, огонёк висящей перед образом целителя Пантелеймона медной лампадки колыхался, грозя погаснуть с минуты на минуту. Об остеклении или хотя бы о прилаживании ставен здесь явно никто не задумывался. Впрочем, это, пожалуй, и к лучшему: на дворе не зима, насмерть не замёрзну. Зато хоть как-то проветривается помещение «людской» избы, где стоит «духан» покрепче, чем в казарме времён моей красноармейской юности: несколько десятков спящих мужиков благоухают отнюдь не фиалками, да и онучи — прародители солдатских портянок — добавляют свой специфический «аромат». Разница лишь в том, что не ощущается запахов ружейного масла и сапожной ваксы: в отличие от казармы РККА здесь не стоит вдоль стены пирамида с винтовками и шашками, сапоги же дворовым слугам по большей части недоступны, а у кого они есть — те для смазки используют чистый берёзовый дёготь.

Всё, теперь не уснуть. Наощупь нашёл под лавкой свою обутку с онучами, натянул-навертел как полагается и, стараясь ни обо что не запнуться, выбрался на вольный воздух. Организм настоятельно требовал избавиться от излишков жидкостей, да и пиво, пусть и слабенькое, не пошло на пользу неокрепшему подростку. Неподалёку слышался порывистый шёпот Неупокоя, ему невнятно отвечал женский голосок: похоже, это повариха Акулина, подававшая вечером на стол, естественным образом пошла с парнем на сближение, несмотря на его обожжённое лицо. Оно понятно: дело молодое, а вдове — покрывавший волосы чёрный платок сложно было вчера не заметить — если и старше парня, то не намного. Лет немного за двадцать, от силы двадцать пять. Не дело смущать парочку, а организм всё также настойчиво требует облегчения. Пришлось шустро, по-мышиному, метнуться по направлению к наиболее резко «благоухающего» строения, судя по запаху навоза — хлева для скота, шустро развязывая очкур штанов. Спустя минуту я, уже в блаженном состоянии облегчения, приведя одежду в норму, предпринял разведку местности, поскольку вчера перемещаясь в сопровождении то стрельцов, то местного работника, мало что углядел. А если жизнь Стёпки — и, соответственно, моя, начнёт стабилизироваться, велика вероятность, что она пройдёт по большей части здесь. Свыкшись с фактом переноса моего сознания в мозг жившего за несколько столетий до меня подростка, я вполне отдавал себе отчёт, что вряд ли сумею резко подняться по социальной лестнице. Сирота, сын пушкаря, не перенявший отцовской профессии, скоморох — у такого потолок карьеры — управляющий какой-нибудь усадьбой или стрелецкий десятник, но это вряд ли: когда-то доводилось читать, что профессия защитника веры-царя-Отечества была исключительно потомственной, стрелецкие сыновья вставали на место отцов и этого притока обычно вполне хватало на восстановление понесённых в войнах потерь. Новые же полки создавались редко и на их формирование направлялись «излишки» младших юношей из многодетных стрелецких семейств.

В отличие от марктвеновского янки, подвизавшегося при дворе легендарного короля Артура, я не знаю дат солнечных затмений и прочих природных явлений, и хотя в той своей жизни не был криворуким неумёхой, без элементарного промышленного базиса — хотя бы мануфактурного уровня — наладить массовый выпуск всего-всего-всего, от револьверов до велосипедов попросту не сумею. А учитывая, что тот американец — персонаж насквозь фантастический — мысли о научно технической революции в допетровской Руси так и останутся бесплодными мечтаниями. Подняться же «от солдата до маршала», как то бывало в сталинские времена простолюдину в сословном монархическом обществе практически невозможно. Припоминаются лишь Меншиков, Разумовский да Потёмкин-Таврический, человек и броненосец. Но Потёмкин, если верить роману Пикуля, родом хоть и из захудалого рода, но всё же смоленский дворянин. Лезть, подобно хитрому хохлу Алексею Разумовскому, в царицыну постель, не позволят принципы и честь сталинского офицера. Да и до «бабьего века» России ещё далеко, человеку столько не прожить — и слава всем богам, позорища не увижу. Что же до Меншикова, согласно принятому мнению, торговавшим с лотка пирогами — то ему здорово повезло столкнуться с энергичным Петром Алексеевичем, царём-подростком, который в силу статуса был лишён общества приятелей-ровесников и стать тому необходимым. К слову, Пушкин в своём недописанном труде утверждал, что Александр Данилович не был сыном дворцового конюха, а происходил из обедневших потомков бояр. Даже если «солнце русской поэзии» чего и напутал или приукрасил — царя-ровесника у Стёпки Пушкарёва нет и не предвидится.

Вчера, правда, прозвучала фраза, дескать, нынешнему государю вздумалось пообщаться — но что-то сомневаюсь я, что из такого общения будет толк. Царь и скоморох — фигуры несопоставимые по значимости, пусть даже, как утверждалось в учебниках, этот царь и самозванец, захвативший престол незаконно. Кто за мной стоит? Дядька-выпивоха, бездомный уличный артист? Даже не смешно. А Лжедмитрия поддерживает войско, какая-то часть духовенства, часть бояр и дворян — а тех, кто из них был активно против при вчерашнем подавлении мятежа подчистили и ещё будут подчищать — без этого не бывает. Опять же — в жёны полячку взял, так что если и не все ляхи — у них сроду единства не было, потому и профукают они собственное государство в своё время — то хотя бы жонкина родня тоже за него стоять должна. Это здесь, в Москве. Приехавших гостей можно мокрым веником гонять, а вот за кордоном у панов — и войска имеются, и финансы немаленькие. Не голодранку же он за себя взял, царям такое не по статусу. А что особо стоит заметить — нынешний царь пользуется поддержкой и даже любовью простолюдинов. В том числе и Стёпки, владельца моего нынешнего тела: иначе они с покойным отцом не сорвались бы со спокойной службы в орловской крепости в прошлом году и не потащились в Москву. Города сами Лжедмитрию ворота открывали — это Стёпка помнил. Да и вчера, во время погромов, зачинщики призывали бить ляхов, которые, якобы, против царя выступают, а про государя ни слова худого не припоминается… В будущие века про него написали много плохого. Допускаю, что не во всём наврали, тем более, что поляки его притязания на русский трон всё-таки поддерживали. Вот только в начале восьмидесятых попалась мне одна книжка Ивана Стаднюка полумемуарного характера, и в ней была неглупая, в общем-то, фраза: «Известно, что подлинную историю пишут победители». Дальше писатель хвалил книги Брежнева, но дело не в том. Дело в том, что в нашей стране после убийства Лжедмитрия власть, а значит, и вся система пропаганды, оказалась в руках организаторов и исполнителей этого убийства. Разве они могли сказать об этом монархе что-то положительное? В будущем я прожил долгую жизнь и хорошо помню, как кардинально менялась пропаганда, виляя в соответствии с изгибами «генеральной линии партии и правительства» — и потому совершенно не удивляюсь мысли о том, что чёрное могут перекрасить в белое, белое обмазать чёрным, многоцветие покрыть серой краской…

Вот только вчера произошло то, во что я особо никогда не верил: переворот не удался, действующий царь усидел на престоле, а Василий Шуйский, судя по всему, Шапку Мономаха теперь уже не наденет никогда. Получается, история России вчера изменилась, а вслед за ней может измениться и вся мировая история, будто помешали переключить стрелку на железнодорожных путях и локомотив не свернул в другую сторону. И одним из сотен помешавших оказался я, Степан Ртищев, поселившийся в теле Стёпки Пушкарёва… А завтра — нет, уже сегодня — большевику Ртищеву предстоит встреча с русским самодержцем. Сдуреть можно…

И встреча, действительно, состоялась. Утром всё в московском Кремле покрылось инеем — это в мае-то месяце! — и крепко так похолодало[8]. Холщовый кафтан поверх рубахи толком не грел, об выдаче же одёжки потеплее и речи не велось. Видимо, чтобы не замёрз окончательно, объявившийся Фрол Фролыч распорядился таскать из штабеля кривые берёзовые хлысты на пару с местным парнишкой к навесу у поварни, где двое дворовых мужиков ладно и привычно рубили их на мелкие полешки солидными такими топорами. Пил у них не было, но и с таким простым инструментом работа спорилась. Полешки, уже поколотые на части, пришлось таскать к кухонным печам, у которых раскрасневшиеся от жара бабы что-то старательно куховарили. При этом кормить с утра не стали, лишь указали на здоровую бадью, на крышке которой лежал мокрый деревянный же ковшик. В бадье, как выяснилось, был налит вкуснейший и кислющий ржаной квас, которым и пришлось пока ограничиться. Часов около одиннадцати утра, если судить по солнцу, примчался Неупокой и, «сдёрнув» меня с работы, велел привести себя в порядок, после чего потащил в сторону светящихся желтизной свежеошкуренных бревенчатых стен недавно построенных теремов. У заднего крыльца терема он передал меня с рук на руки нетерпеливо дожидающемуся молодому человеку в зелёном суконном кафтане с прицепленной к перевязи кривой саблей в обшитых потёртым вишнёвым бархатом ножнах. Тот, пристально оглядев мой простецкий наряд, буркнул под нос что-то нелюбезное и распорядился следовать за ним.