Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ) - Воронков Александр Владимирович - Страница 28

— Стёпка! Тимохин! Здрав будь во святой Москве!

Стёпка Тимохин — это, значит, я. Покойный отец тёзки, так же, как и мой — в будущем — крещён был Тимофеем. По-уличному, значит, Тимка, Тимоха, Тимошка. В этом времени, как понимаю, с фамилиями пока что не очень, они в основном знати полагаются. А простолюдинов различают либо по именам отцов, либо по профессиям, либо по прозвищам, иногда довольно обидным. Обзовут кого Дураком Дураковичем — а потомков лет триста Дураковыми кликать станут. Неприятно, знаете ли. На краю раската — двое стрельцов в серых кафтанах, как положено, при пищалях, за плечами торчат заткнутые за кушаки топоры на длинных рукоятях. Не бердыши из кино и со старых картин, — я их, кстати, в этом времени пока не видал, — а именно что топоры, по форме ближе к плотницким. Но не им я удивился, хоть до сего момента так мчался к реке, что не обратил никакого внимания ни на них, ни на раскат у моста: настолько хотелось смыть с себя всю пакость. Удивился я, застыв верстовым столбом, Пушке.

Блин горелый! Я же знал её! Да и кто в Советском союзе хоть раз в жизни не видел это орудие на картинке, фотографии или по телевизору? Царь-Пушку видели все! Покоящаяся не на изукрашенном чугунном лафете с колёсами и львиной мордой, а на дубовых колодах с упором казённой части в кирпичную стенку, явно специально для этой цели возведённую, без ядер, каждое диаметром без малого в метр, она стояла не внутри Кремля, а у ветхого деревянного моста… Но она внушала почтение[6]!

А Стёпка узнал стрельца. Да и мудрено не узнать земляка-орловца, бывшего приятелем его батюшки Тимофея Степановича с самого их голоштанного детства. Крепость Орёл хоть и стратегически важная, но город-то махонький, и уж кто-кто, а служилый люд, стрельцы с пушкарями, все друг дружке известны, по большей частью поперекумились да породнились промеж собой. Не с мужиками же окрестными родство вести! То невместно. А на дворянских да боярских дочек и заглядываться-то дело зряшное. На Святой Руси каждому своё место положено, да так, что выше и на коне не запрыгнуть, а вот сверзиться — дело несложное.

— Поздорову и тебе, во имя Господне, дядя Трифон! Не чаял встречи!

— Гляди-ка, Иване! — обратился отцов приятель ко второму стрельцу. — Не чаял он! А должен бы ждать, надеяться да во здравие Бога молить! Это Стёпка, друга моего Тимохи сын. От самой орловской крепости с государевым войском шёл пятьсот вёрст[7] прошёл. Тимоха у нас сурьёзный, на пушку аль телегу и сам не садился на походе, и сына не пущал: упряжке и без того столь тяжкий груз тянуть нелегко.

— Ну, здорово, Степан-землетоп! Стрелец блеснул белозубой улыбкой под толстыми, сливающимися с русой бородой, усами. Меня Иваном кличут, Воиновым[8]. Знакомцами будем.

— И тебе здравия, Иване! Помогай тебе Господь — и, на рефлексах тёзки — сдёрнутая с головы кудлатая шапка и поясной поклон. Это в прошлой жизни я был много повидавшим в жизни стариком-пенсионером. Здесь и сейчас — я обычный подросток, и если взрослый мужик — оп, не оговориться бы: назвать стрельца, да и другого служивого человека «мужиком», это значит нарваться на неприятности: здесь мужики либо, как в поговорке, землю пашут, либо же они мужики торговые, статусом до купца-«торгового гостя» несколько не дотягивающие, но также пробавляющиеся куплей-продажей — если старший мужчина снисходит до знакомства с пареньком, то хлопец не может не показать, как ему приятно такое уважение.

Трифон тем временем присел на колоду, успешно притворяющуюся лафетом и вновь обратился ко мне:

— А где же батька-то? Я ить Тимоху с самого Рождества не видал: как тогда гулеванили, так с тех пор вы с ним и пропали. Я уж мыслил, что вобрат в Орёл подались. Ещё пенял, чего ж к нам в Стрелецкую слободу не завернули. Я б за пару денег писучего кого нашёл, пусть бы цидулку с моих слов отписал, а вы б с Тимофеем семейству моему и отнесли бы. А там бы поп всё им подробно прочитал бы. Да и по малости передачку бы снесли: всё ж на Москве не то, что дома: где денга, а где и копейка сверх государева жалования, случается, в прибытке бывает.

— А нету его, дядь Трифон. В зиму от горячки преставился.

Оба стрельца смущённо крякнули, перекрестились, стянув шапки и пробормотав положенное «упокой, Господи, раба…».

— А ты ж чего меня не сыскал? Эвон сколь времени прошло. Вместе и голов — вполголоду, и холод — в полхолоду, аль не ведаешь того?

— Так ведь матушки покойной брат ещё допрежь того сыскался. Он-то из её братьёв меньшой были уж давно долю искать пошёл. Бродяжничал да скоморошничал, а как Государь Димитрий Иоаннович повелел боле ту скоморошью братию не утеснять, так они всей ватагой на Москву и подались. Сами поди ведаете, что все деньги на Москве крутятся, из калиты в калиту пересыпаются. Вот как раз в Рождество отец его и признал, когда тот плясал да глумы орал. А на чужой стороне свой своему поневоле брат. И ходил вуй Глеб к нам на пушкарскую слободу дважды, а как в третий раз пришёл нескоро — а отец успел лихоманку подхватить и в четыре дня помер. Как раз его в гроб положили. А вуй и на поминки денег отсыпал — в ту пору заработок у него хороший был, — и меня к ремеслу своему пристроил. Потому как в пушкарской слободе искусство пушки лить да из них палить от отца к родным детям передаётся. А я-то пришлый. Был отец жив — учить-то начал, да доучить не успел…

— Ты, Стёпка, вот что. Послушай моего совета: шёл бы ты обратно в Орёл, до дому. Сейчас уже на подножном корму не пропадёшь, да и мы промеж себя тебе харчей в путь насобираем. Верно говоришь: на чужой стороне свой своему брат. А в Орле надобно тебе к пушкарскому голове явиться и рассказать про Тимоху-то. А то ведь выходит, что его могут в нетях посчитать и избу вашу с землицей продадут — и останешься ты ходить меж двор. А так тебя заместо батьки впишут да к делу пристроят. Орёл не Москва, там русский за русского держится, ибо Дикое Поле недалече. А пока не уйдёшь, держись меня: где один прокормится, там и на двоих хлебушка хватит…

[1] Набивная бумага — хлопчатобумажная ткань с печатным рисунком, например, ситец. В описываемый период на Руси, да и в Европе — редкий и дорогой товар. Поскольку ближайший хлопок культивировался в Средней Азии, то хлопчатобумажные ткани были исключительно импортными, индийского и персидского производства.

[2] То есть десять московских копеек. Нужно учитывать, что в то время монеты номиналом в 2 алтын (3 копейки) не чеканились, так что Глеб хочет получить с купца двадцать денег. Вообще-то неплохо: лет за двадцать до того «монетизированная» часть царского жалования помещику-воину конной рати составляла в среднем четыре рубля в год. Но на то он и помещик, что был испомещён на время службы деревенькой, жители которой должны были кормить и его, и семейство…

[3] Скамар — то же, что и скоморох, унизительно-насмешливая форма обращения. Хотя во время правления царя Дмитрия прежние гонения на скоморохов и прекратились (после Смуты начались вновь), но многие продолжали относиться к им как к антисоциальным элементам, каковыми они, собственно, и были.

[4] Раскат, он же барбет — каменная или земляная насыпь-площадка для установки пушек. Под раскатом у Никольских ворот московского Кремля находился один из кабаков, в тот исторический период отданных на откуп боярам и дворянам московским (вне столицы в качестве откупщиков часто выступали и «коллективные феодалы» — монастыри. Заведовали кабаками наёмные «управляющие»-целовальники. Несмотря на отсутствие на Руси производства собственно водки (её ввёз из Польши только Пётр I, он же законодательно указал её употреблять в армии, флоте и на производственных предприятиях с целью пополнения казны, точнее выплаты процентов английским кредиторам), даже пивом, вином и полугаром зачастую умудрялись упиваться буквально донага (запрещалось принимать у пьяниц только нательные крестики)

[5] Увы, в Москве чай появился двенадцатью годами позднее и исключительно в Кремле: это был подарок китайского богдыхана царю Михаилу Романову