Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ) - Воронков Александр Владимирович - Страница 18

И тут до меня дошло: блин горелый! Да ведь тот тип с плёткой и орал, что надо идти ляхов бить! Выходит, как раз сейчас это всё и происходит, и царя Лжедмитрия уже убили или в данный момент убивают, и война с Польшей начнётся с прочим Смутным временем? У-й-ё-ё-ё… Ртищев, ты влип! Причём влип в историю. Со всеми вытекающими. И шанс, что мы с юным скоморохом сумеем её пережить в живом-здоровом состоянии, похоже, невелик.

Пока я размышлял, толпа ещё немного увеличилась и стала заметно более агрессивной. В руках у многих откуда-то появились солидные колья и довольно длинные ножи: ещё не мечи, но уже и не «перочинники». Москвичей распаляли и «ораторы», особенно старались пара небедно одетых, с саблями на боку — с виду братья или близкие родственники и безместные попы.

Вот в нескольких шагах от Стёпки (и, разумеется, от меня) кликушествует тонколицый долговязый «батюшка» с медным крестом на пол-груди и неопрятно свисающими с рукавов обтрёпанной рясы нитками:

— Православные! Ляхи суть латынцы поганые, литва же холопи их, веру истинную в небрежение ввергающие! На землях их вдоволь всякого зла в законе нашем сталось, насилия Святыни, замыканье Святых Таинств, запечатание церквей святых, запрещение звонить, выволакивание от престола из церквей Божиих попов, яко злодеев, запрещение мирским людям молиться в церквах! Таких насилий не делается и поганскими царями — но и этого мало: рубят кресты святые, захватывают колокола в панские замки. Из церквей делаются костёлы езуитские, имения Церкви Божией данные теперь к костёлам привёрнуты. В монастырях честных, вместо игуменов и братьи, игумены с жёнами и детьми живут и церквами святыми владеют![8] Того же взалкали они для Святой Руси, волхвованиями богомерзкими Государя околдовавши да с ведьмой самборской[9] его окрутив! Ужо восплачет Богородица кровавыми слезьми над поруганием на Руси веры истинной, прострется длань Господа карающая над отступниками да усомнившимися!

Истинно вам реку, православные: выжигайте латинскую погань! Имайте да побивайте до смерти ляхов да литвинов, да воров, им передавшихся! Нет в том греха, ибо сказано: «и да не пощадит его глаз твой, не жалей его и не прикрывай его, но убей его; твоя рука прежде всех должна быть на нём, чтоб убить его, а потом руки всего народа; побей его камнями до смерти, ибо он покушался отвратить тебя от Господа, Бога твоего!»; «и поступи по слову, какое они скажут тебе, на том месте, которое изберет Господь и постарайся исполнить все, чему они научат тебя по закону, которому научат они тебя, и по определению, какое они скажут тебе, поступи, и не уклоняйся ни направо, ни налево от того, что они скажут тебе. А кто поступит так дерзко, что не послушает священника, стоящего там на служении пред Господом, Богом твоим, или судьи, тот должен умереть, — и так истреби зло от Израиля»[10]!

Очередной порыв ветра от реки вздёрнул козлиную бородёнку «орателя» и на мгновение будто прилепил рыжую волосяную сетку к лицу, закрыв щёки, нос и подбородок. Только зелёные глаза фанатика блеснули по-волчьи. Через мгновение бороду сдуло и внешнее сходство с хищником исчезло.

Кто-то позади злобно заорал:

— На ляхов!

Толпа шатнулась раз, другой — и двинулась вперёд. Материализовавшийся рядом со Стёпкой дядька Глеб — уже без скоморошьей личины на голове, зато с непонятно откуда взявшейся короткой охотничьей рогатиной, дёрнул парнишку за рукав:

— Пошто застыл, аки лотова жонка? Без нас ляшские животы раздуванят! За Государя!

«За Государя!» — эта мысль сильно колыхнулась в нашем с тёзкой общем мозгу, дёрнул сильный спазм — и я пропал оттуда, как будто резко выключили свет…

…

После тьмы свет майского солнца бьёт в глаза, как луч прожектора и я — да, я снова очнулся в теле моего тёзки — на секунду зажмуриваюсь.

В ушах — крики, хрипы, глухой деревянный стук, звон металла… Звук недалёкого выстрела, будто пальнули из обреза охотничьей «двенадцадки»… Вновь открываю глаза — и вижу раскинувшегося навзничь Никишку, одетого прямо поверх посконной рубахи в богатый малиновый жупан, пробитый глубоко вошедшей наискосок стрелой с красным оперением на выкрашенном в чёрное черешке. Щербатый рот Первака открыт, борода окровавлена. Видел такое на фронте: пробитые лёгкие, плесканувшая кровь, болевой шок… Словом, помяни, Господи Боже, иже о вере и о надежди живота вечнаго, усопшего раба Твоего Никифора, яко Благ и Человеколюбец, превосходя грехи и потребляя неправды, ослаби, остави, прости все вольное его согрешение и невольное, возставляя его во святое второе пришествие Твое, в приобщение вечных Ти благ. О нёмже в Тя Единаго вероваша, Истиннаго Бога и Человеколюбца. Яко Ты еси Воскресение и живот и покой Твоему рабу, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем, со Безначальным Ти Отцем и с Пресвятым Духом, ныне и присно и во веки веком… Аминь!

И ведь слышал это ещё в детстве, думал — всё прочно забылось. А теперь вот как-то само резко вспомнилось. Или это сейчас от Стёпки шло? Возможно…

Пальцы сами складываются в двуперстие, ото лба к животу, по плечам справа налево — и только тогда я, наконец, поднимаю взгляд от покойника.

Подворье довольно большой боярской усадьбы завалено людьми. Много трупов, но куда больше раненых: в армяках простолюдинов, в тегиляях, в явно отнятых, а то и снятых с мертвецов богатых одеждах. По левую руку здание конюшни — ворота распахнуты настежь, из-под крыши вырывается белёсый дым, но лошадей не видно и не слышно, а ведь животные они пугливые, должны бы были биться в стойлах, ржать и рваться на волю. Видно, всех уже угнали, и вряд ли это сделали хозяева усадьбы. Метрах в двадцати пяти от меня, в глубине двора, высится двухэтажный терем с высоким крыльцом, ведущим прямо наверх и украшенным затейливыми балясинами балкончик-галдарея вдоль фронтальной стены верхнего этажа. Рядом с теремом — явная поварня: с сорванной дверью, выломанными ставнями на окнах, в одном из которых свесился наружу подстреленный из чего-то крупнокалиберного покойник. Содержимое черепной коробки выхлестнуло и полураскрывшийся узел, из которого повываливались разные чугунки и кувшины, изгваздан светлыми комками вперемешку с засыхающей кровью. Терем поднимается на приличной — выше метра — каменной подклети, так что окна нижнего ряда расположены довольно высоко. Но и там большая часть ставень сорваны, а под стенами то тут, то там валяются кучки дорогой одежды, металлической изукрашенной посуды… И тела неудачников, попытавшихся этими ценностями поживиться.

Да… Это же надо было так влипнуть нам с тёзкой! Молодой организм, точно знаю, штука хорошая. Тем более, что я оказался в симбиозе с ним уже весьма пожилым, много повидавшим и немало умеющим человеком, что, возможно, как-то компенсирует дурную инициативу моего юного тёзки. А что без неё не обойдётся — к гадалке не ходи. Стоило ненадолго отключиться — и вот, пожалуйста, «война в Крыму и всё в дыму». Одна радость: теперь я почти на равных со Стёпкой контролирую действия нашего общего тела. Надеюсь, когда слишком припечёт, сумею спасти нашу голову с двумя разумами, а не провалюсь снова в темноту. Откуда есть риск и не вернуться вовсе: мало ли, что с парнишкой произойти может? Здесь, на минуточку, стреляют, и не только стреляют…

И стреляют, заразы, неплохо. Это я о защитниках усадьбы, держащих оборону на втором этаже терема: из-за полуприкрытой ставни вырывается клуб порохового дыма, стоящий неподалёку дядька в тегиляе и остроконечном шлеме с криком хватается за пах и валится наземь. Чёрт, такое сейчас и лечить никто не возьмётся, да и не успеют: отсюда вижу, как хлещет кровь, мгновенно пропитывая и штаны страдальца, и землю под ним. Бр-р-р-р!

Тут же плюхаюсь на пузо, стараясь прикрыться от стрелков телом покойного Никифора. Хоть и был тот при жизни человеком неприятным, но хоть посмертно поможет и прикроет! Тем более, что у меня, то есть у Стёпки, как выясняется, всего-то оружия — кистенёк на ремешке, да источенный ножик за правой онучей. Перестрелку вести не из чего. А и была б пищаль — так из такой неподъёмнины, да ещё лёжа, попасть куда-то невозможно в принципе.