Путешественница - Самойлова Елена Александровна - Страница 25

Жмоты.

Почему-то мне стало вдруг так одиноко, что глаза защипало от слез. Я ощутила горячее желание усесться на землю, прижаться к твердому плечу и просто выплеснуть одиночество, въевшееся мне в душу за девяносто восемь лет странствий, во время которых у меня не было ни дома, ни семьи, ни друзей. Только долг и магия. А еще иллюзия полной жизни, в которой на самом деле было только опустошающее одиночество. Я сотню раз могла завести непродолжительный роман, чтобы заглушить свои чувства, но этого мне было мало! Я стремилась к постоянству, к возможности разделить с любимым человеком нелегкую жизнь Путешественницы…

По щекам потекли слезы, и я, неслышно отойдя в сторону, посмотрела на безучастное и бесконечно далекое небо… В груди разрастался тяжелый ледяной ком из несбывшихся надежд, постоянного одиночества и невозможности просто так все бросить.

Я хотела уйти.

Но не могла.

И не потому, что меня держали, нет…

Просто я видела миры, уничтоженные на моих глазах, и те, которые погибли бы, если б я не вмешалась…

В конце концов, чего стоит счастье одного человека против жизни даже не одного, а сотен миров?

Правильно, ничего…

И вот тогда ко мне пришло осознание того, что сейчас я делаю выбор. Выбор между возможностью иметь счастье, дом, семью и необходимостью помочь тысячам людей или нелюдей обрести это самое счастье…

Решение вырвалось из груди сдавленным всхлипом. Я упала на колени, прямо в мокрую траву, не обращая внимания на то, что ледяная влага пропитывает тонкую юбку, и зарыдала, оплакивая свою уходящую в небытие мечту любить и быть любимой, иметь мужа и детей… И маленький сад с вишневыми деревьями за окном… В детстве я обожала вишни… Я и сейчас их люблю…

Странно, но слезы помогли.

В груди образовалась какая-то сосущая пустота, которая все же была несравнимо лучше, чем горечь.

И тут на мое плечо легко опустилась теплая изящная ладонь… Я обернулась и увидела эльфа, смотревшего на меня мудрыми фиалковыми глазами. Отвернулась, пытаясь скрыть слезы, и весело сказала:

– Что-то у нас участились ночные свидания. Ты не думаешь, что мы подпадем под подозрение?

Аннимо ничего не ответил. Он только повернул к себе мое заплаканное лицо и осторожно вытер слезы. Желание ощутить чью-нибудь поддержку усилилось донельзя.

Я порывисто обняла эльфа, надеясь хоть на несколько секунд ощутить это столь необходимое мне сейчас тепло. Пусть даже он оттолкнет, все равно… Мне так нужно было это мгновение…

Его руки замерли над моей головой, и я закрыла глаза, ожидая возмущения… Но вместо этого эльф крепко прижал меня к себе.

Я положила голову на грудь Аннимо, словно старалась спрятаться в его объятиях от холода… От самой себя, наконец! Тихие светлые слезы теперь струились по моим щекам, падая на темно-зеленую рубашку эльфа. Я – Путешественница, и никто этого уже не изменит. Но я человек и останусь им навсегда, чего бы мне этого ни стоило…

Аннимо снял свой теплый плащ и, завернув меня в него, поднял и на руках отнес к почти затухшему огню. Уложил на свое место и, укрыв еще одним одеялом, отошел, чтобы подбросить веток в костер.

Не знаю, понял ли он причину моих слез? Увидел ли в моих глазах ту пропасть одиночества, над которой я балансирую уже не первый год?

Только он не ложился спать до утра.

Охраняя нас всех.

А может, только меня…

Утро началось с того, что я первым делом преобразовала свои и Милины шелковые платьица в привычную походную одежду. Вчерашняя хандра совершенно отпустила, и я снова стала самой собой – ехидной и вредной Путешественницей с почти бесконечным запасом оптимизма. Пусть за ночь я не выспалась, зато рассвет порадовал ярким, слепящим глаза солнечным светом и голубым небом.

Я снова была полна жизни.

Едва Гидеон дал сигнал к отправлению, я птицей вскочила в седло и пустила лошадь по разбитой сотнями телег дороге, пересекавшей степь и ведущей к Байраму, который из форпоста на границе стал процветающим поселением – единственный безопасный торговый тракт к морю проходил через него. Командир сказал, что мы должны миновать город и оттуда ехать на восток – именно там находился заброшенный храм, в котором, судя по карте, находилась Печать Серафима.

Я первой направила лошадь к городу.

На узкой глинобитной дороге с трудом могли разойтись две торговые подводы, но два всадника свободно проезжали бок о бок.

Сзади послышался дробный стук копыт – команда нагоняла меня. Гидеон пришпорил своего жеребца, и мы поскакали рядом.

– Ллина, будь добра, скажи, куда ты так торопишься?

– На тот свет, куда же еще? – весело выкрикнула я. – А на самом деле – чем быстрее мы покинем степь, тем лучше!

– Ты права… – Командир сжал коленями бока своего коня, и тот моментально перешел на галоп, резко уйдя в отрыв. Порыв ветра донес до меня слова Гидеона: – За мной, ведьма! Мы должны быть в Байраме до заката!

– Вот выпендрежник… – пробормотала я, устремляясь за ним. – Посмотрим, кто из нас будет глотать пыль!

Кобыла подо мной заржала и перешла на галоп с явным стремлением нагнать нахального жеребца. На скаку я оглянулась и увидела, что весь отряд, растянувшись в цепочку, проверяет посредством бешеного галопа дорогу на прочность.

Единственной потерей во время сего пробега был случайно оброненный на ходу гномий тапок, старый, вылинявший и рваный. Зачем Торин возил его с собой, ума не приложу, особенно с учетом того, что был он невероятного размера и вполне мог использоваться гномом в качестве лыжи, к тому же тапок был ОДИН. Куда гном девал второй, он не помнил. Но эта странная обувка исправно была с ним на протяжении последних пяти лет, во всех походах сей предмет пребывал на службе у благородного Торина в качестве особо сильного и мощного талисмана от всех бед и напастей…

Не знаю, как насчет бед, но стоило положить тапок на пол в комнате, в которой обитали колонии клопов, и все. Клопы исчезали навсегда, причем со всем потомством, заодно с тараканами, древесными жучками и молью.

Не менее эффективно тапок применялся в качестве средства, отпугивающего комаров, так сказать, средневековый прототип современного «Фумитокса». На каком бы болоте мы ни ночевали и какое бы наглое комарье там ни водились, стоило положить сей талисман где-нибудь на стоянке – и кровососы разлетались с такой прытью, что мы только диву давались…

И вот сейчас, сидя на стоянке, гном отчаянно убивался по поводу потери своей реликвии. Мы с Милой утешали его, как могли. Что поделать – мы сами привыкли спать без комаров, но когда Торин успокоился, то выдал фразу, убившую нас с подругой наповал, – он шепотом, под большим секретом признался, что тапочки эти носил еще его дедушка, а после смерти – отец гнома! При этом сам наш товарищ не рискнул осквернить собою семейную реликвию и возил тапочки вначале исключительно в качестве раритета, а потом, когда обнаружилось их чудесное воздействие на зловредных насекомых, фамильная обувь честно несла свою службу…

Мы с Милой переглянулись, прикинув, сколько лет, не снимаясь, носились эти тапочки, и жутким шепотом в один голос посоветовали гному никому и никогда не раскрывать тайну фамильной реликвии.

Особенно троллю.

После этого инцидент с тапком был окончательно исчерпан, и мы с алхимиком принялись кашеварить. Что поделать: тролля подпускать к котелку раньше времени было чревато – после него мало что оставалось, поэтому кухонную обязанность было решено на него не возлагать. Гидеон стряпать умел, но не любил, поэтому делал это только в экстренных случаях или когда приготовить еду было некому. Гном же кашеварить не любил, не умел, но постоянно лез с советами. Конечно, можно было привлечь к этому делу эльфа, но Аннимо, хотя и готовил лучше королевского повара, делал это настолько художественно, вдумчиво и долго, что получившееся в итоге блюдо хотелось поставить в музей за стекло – ни у кого ложка не поднималась разрушить готовившийся в течение нескольких часов шедевр кулинарного искусства. Такой случай был только один раз – когда я лежала в отключке, отсыпаясь после полученного ранения, а эльф от нечего делать часа три провозился у костра, в итоге приготовив какие-то маленькие фиговинки с не-произносимым названием, представлявшие собой гибрид горячих французских тарталеток, итальянских канапе и японских суши. После этого случая Аннимо решили подпускать к готовке только по особенно торжественным случаям, которые пока не намечались.