В когтях германских шпионов - Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Страница 37

Часть вторая

1. «Титулованный грех»

Сонечка Эспарбэ во всех птичьих переживаниях своих, во всех своих печалях и радостях, положительно была прелестна. И плакала Сонечка, и смеялась, и терзалась муками ревности — все это выходило у неё с донельзя трогательной искренностью. И все колебания души этого, в сущности, полуребенка, можно было читать в прозрачной бездонной — конца краю не увидишь — синеве её громадных глаз.

Какая-то лазурь ясных, глубоких небес. И так же, подобно небесам, изменчивы эти два «окна» в Сонечкиной душе. В солнечную благодать сияет лазурь безмятежная, чистая. Подул ветер, погнал тучки, и все насупилось и, приуныв, потускнело.

Княжна, как знакомую, давно знакомую книгу, читала безошибочно все по Сонечкиным глазам. Вот и сегодня прочла…

Старый князь терпеть не мог, чтоб кто-нибудь из домашних посягал на письменный стол его кабинета. В виде исключения допускалась иногда Тамара. Да и то если отец бывал в из рук вон хорошем настроении.

А княжну с детства манило сюда, в эту комнату, обилие света и солнца. Вся стена, выходившая на юг, являла собою одно сплошное громадное окно. И летом солнце потоками, без удержу и меры, лилось и наполняло кабинет своим горячим, таким шаловливым на блестящих предметах, сверканием.

И вся в лучах, с пылающей в огненном сиянии рыжеватой головкой, Тамара любила забраться к письменному столу с книгой, читая ее по кусочкам, отрываясь нарочно и сладко томясь: что будет дальше? Или, щурясь, мечтала, как в дреме завороженная истомою, и маленькое ухо розовело все прозрачнее, и можно было пересчитать нежные, тоненькие жилки… Свои набеги в отцовский кабинет девушка называла «солнечной ванной».

Во время одной из таких «солнечных ванн» ворвался в окно стук копыт, и въехал во двор усадьбы маленький желтый кэб. Лошадью правила Сонечка Эспарбэ. Сияющая, свежая, как этот летний день.

Через минуту в строгий кабинет с заржавленной елизаветинской шпагою на стене и почерневшими картинами ворвался вместе с Сонечкой её серебром колокольчиков звенящий голос. Щурясь зеленоватыми — на солнце они казались изумрудно-жёлтыми, как у тигрицы, — глазами княжна спросила:

— Сонечка, ты влюблена?

— Ничего подобного! — возмутилась Сонечка. И лгала всем своим существом…

— Посмотри на меня!

Сонечка обдала подругу бездонной синевою прекрасных глаз своих.

— Влюблена! — решила бесповоротно Мара. — Кто он?..

Сонечка полуплутовски, полувиновато улыбнулась.

— Угадай!

— Мудрено, милая. Ты так часто влюбляешься! Предмет нового твоего увлечения, разумеется, титулованный. Ты терпеть не можешь влюбляться в обыкновенных смертных. И если собрать все твои «грехи», — все они записаны в бархатную книгу.

— Уже и все!

— Конечно… Дабиженский, например…

— Ах, не говори мне больше о Дабиженском!

— Дабиженский, — не слушая продолжала Тамара, — мало того что князь, но еще к тому же из владетельного рода… Сознайся же наконец в своей слабости!

— Сознаюсь. В титуле для меня всегда что-то обаятельное. Но не для себя, нет! А для того, кем я увлекаюсь. Лично же я довольна тем, что мы Эспарбэ. Вернее, д’Эспарбэ. Один мой дядя — генерал от кавалерии, другой — начальник целого края. Нас знают, и я не хотела бы ни графского, ни княжеского титула. Д’Эспарбэ — это звучит!

— Назови же его, Сонечка?

— Ты его у меня отобьешь! — с каким-то суеверным страхом вырвалось у Сонечки.

— И не подумаю. И затем — куда мне? Одни твои глаза чего стоят. И личико у тебя на зависть правильное! А у меня, у меня ни одной правильной черты нет.

— И однако же тянет к тебе мужчин. Тянет всех! И мальчиков, и молодых, и стариков.

— Я не виновата, — усмехнулась Тамара, блеснув под влажной коралловой губою густым рядом белых и острых зубов. И вместе с прищуренной на солнце желтизною изумрудных глаз, это увеличило её сходство с молодой тигрицей.

— Следовательно, Дабиженского в чистую отставку, без мундира и пенсии?

— Сам виноват! Марочка, я застала, понимаешь, застала! Эти вечные подозрения… Ну а ты? Агапеев сидит все?

— Сидит, — равнодушно ответила Мара. — Я тоже устала думать о нем, хлопотать. Был порыв, и нет его. Выдохся!..

В конце концов, Сонечка, открывшись подруге в своём новом «титулованном грехе», умчалась куда-то в лёгоньком жёлтом кэбе…

Штабс-ротмистр маркиз Каулуччи служил в одном полку с братом княжны, Дмитрием. Каулуччи, замкнутый и мрачный, если и не пользовался особенной любовью в полку, то никто не мог отказать ему в уважении. Он был умен, резок и самонадеян. Самонадеян — без фатовства и рисовки. Он видел и знал больше всех товарищей, много путешествовал — до Индии и Центральной Африки, включительно. Если у него не было историй, оканчивавшихся барьером, то разве потому лишь, что он считался превосходным стрелком и фехтовальщиком на эспадронах. Последнее было у него в крови, по наследству от предков, наслаждавшихся, воевавших и разбойничавших под римским небом.

И походка у него была смелая, гордая и в тоже время легкая, хищная, крадущаяся. Так ходят кавказцы, да некоторые итальянцы офицеры-кавалеристы. Лицо не отличалось красотою. Смуглое лицо с большим, очень большим носом. Над низким лбом густо курчавились крутыми завитками темные волосы. Искусные ножницы парикмахера не могли, при всем желании, сообщить маленькой бородке шаблон тщательной выстриженности. Но — и это было гораздо ценнее — она походила на мефистофельскую. Какой-то жуткой силою, недоброй, своевольной и упрямой, веяло от его взгляда и от линии рта…

Он бывал у Солнцевых-Насакиных. Бывал как товарищ Дмитрия, но Тамара не давала себе труда, или просто не хотела в нем разобраться. А теперь, после Сонечкиного признания, этот Каулуччи совсем уже как-то по-новому, по-другому стоял перед нею.

Сонечка знала Тамару, говоря «ты у меня его отобьешь». У княжны была такая повадка! Если она видела, что кто-нибудь из её знакомых подруг, девушка ли, дама ли, все равно, пытается увлечь кого-нибудь, и это стоит ей сложных ухищрений, ей доставляло какое-то жгучее удовольствие переманить этого поклонника к себе, в свой лагерь. И чем больше затрачивала подруга нервов, сил и энергии, чем больше она вкладывала в свой роман, тем жгучей домогалась Тамара своего торжества. Так и теперь…

К тому же ей давно подсказывал женский инстинкт, что нравится она маркизу весьма и весьма. Но сдержанный, замкнутый, он умел это прятать в себе и только порою, случайно выдавал себя жутким, пристальным взглядом. Взглядом, от которого невольно вспыхивала Мара! И вспыхивала чем-то розоватым и тёплым, нежная шея, острым вырезом платья — она любила этот вырез — переходившая в крепкую, девственную грудь…

И вот после Сонечкиного визита Мара, встретившись с Каулуччи, сама задержала свою руку в его руке, и её пальцы с тёплым, конвульсивным трепетом, ответили на его твердое, мужское пожатие. И он, воспользовавшись минутою их случайного одиночества, поднес её руку к губам и, не отрывая взгляда от зелёных, сузившихся глаз Мары, поцеловал её руку тягучим и долгим поцелуем.

А потом… Это было на другой день в саду. Тамара очутилась в конце густой липовой — вековые липы — аллеи. Было жарко. Истомно жарко… Парило… Сквозь всю длину этого зелёного грота-аллеи она видела ступеньки в сад выходившей террасы с двумя урнами по бокам. Донесся голос отца оттуда и еще чей-то голос. Стройно замелькали по ступенькам ноги в синих рейтузах и высоких сапогах. Придерживая саблю, быстро шёл, почти бежал, Каулуччи…

— Вы здесь, княжна? — спросил каким-то чужим голосом, хотя видел ее перед собою и знал, что найдёт ее в саду.

Он так смотрел на нее… Маре сделалось и как-то страшно, и охватило какое-то ожидание…

Он знал, что нельзя упустить момента. И отец, и мать не оставят их долго с глазу на глаз… Скорее… Он обнял ее. Она встрепенулась, гибким телом своим перегнувшись назад. И придерживая у затылка её рыжеватую головку, касаясь рукою нежной, белой шеи, пьянея от этого прикосновения, он поцеловал ее прямо в губы. Так поцеловал, что она вся затуманилась…