Кровь, которую мы жаждем (ЛП) - Монти Джей - Страница 46

— Ты не он. Ты знаешь это, не так ли? — От ощущения ее пальцев, убирающих мои мокрые волосы с лица, меня передергивает.

Это не злонамеренное прикосновение, просто бабушка проявляет ласку к своему внуку, и из-за уважения, которое я испытываю к ней, я позволяю ей делать это без жалоб.

Даже если мне это неприятно.

С легкостью она кладет два пальца под мой подбородок, поднимая мое лицо так, чтобы я смотрел на нее.

— Не так ли?

Я верю в зрительный контакт. Это невербальный социальный сигнал, который демонстрирует уверенность, высокую самооценку и напористость. При правильном подходе он может запугать людей и заставить их подчиниться. Это тонкое искусство показать людям, что вы уверены в себе и не боитесь того, что они могут увидеть, глядя вам в глаза.

Я не верю в зрительный контакт с Мэй.

В них постоянная печаль, постоянная простыня слез на глазах от страданий, с которыми она живет, не хочу усугублять это, позволяя ей увидеть, во что я превратился.

Во что я позволил своему отцу превратить меня.

Это только разобьет то, что осталось от ее сердца. Смотреть на меня и видеть сына, которого она потеряла. Знать, что, несмотря на ее любовь, домашние кексы и летние поездки, она ничего не могла сделать, чтобы изменить меня.

Генри нанес слишком много вреда. Я слишком много видел и давно смирился со своей участью.

Я почти чувствовал себя виноватым за то, что стал таким, хотя бы из-за Мэй.

Почти.

— Я в курсе, — говорю я, прочищая горло и отворачивая руку от ее прикосновения так, что ее пальцы соскальзывают с моего подбородка.

— Иногда мне кажется, что это не так.

С ее губ срывается сдавленный вздох, и она отступает от меня, давая мне пространство, но не покидая комнату. Она задерживается и идет к стандартному черному пианино, стоящему в углу моей комнаты.

Нажав на одну клавишу, я понимаю, как давно я не играл на нем. Чаще всего я пользуюсь тем, что стоит в подвале. Я встаю и подхожу к инструменту, сажусь на скамейку.

Она стоит на противоположном конце и смотрит на меня через блестящую черную поверхность. Ее черты отражаются на глянцевой крышке, пока я смотрю на клавиши, мои пальцы легко касаются их верхушек.

Я не спеша закатываю рукава до локтей, глядя на нее.

— Есть какие-нибудь пожелания? — спрашиваю я, легкомысленная ухмылка играет на моих губах.

Она просто балдеет от моей игры. Неважно, насколько она расстроена или рассержена, она любит слушать, как я играю. И когда я знаю, что не могу дать ей слова, которые ей нужны, или утешение, которого она заслуживает, я даю ей то, что могу.

— Сыграй мне что-нибудь, что расскажет мне о том, как ты жил, Александр.

Как я жил? Как я был?

В последнее время? Или за последние несколько лет, потому что существует целый ряд выражений для того, что произошло со мной в последнее время. Но есть только одно всепоглощающее слово, которое приходит мне на ум.

Когда я смотрю на зашитую рану на ладони, горизонтально посередине кожи, в памяти быстро всплывает воспоминание о том, откуда она взялась.

Мучения. Мучает и доставляет мучительные страдания каждый раз, когда я нахожусь в ее пространстве. Каким-то образом я знаю именно то музыкальное произведение, которое проецирует эти мучительные страдания.

Устроившись на скамейке у пианино, я устраиваюсь поудобнее, прежде чем начать играть. Я позволяю себе испытать ту же пытку, что и в душе, только на этот раз мне есть куда ее применить. Начало второй части Концерта для фортепиано с оркестром №23 Моцарта навевает тоску.

Мои пальцы начинают танцевать по клавишам — готический вальс для вступительного фортепианного соло. Возможно, это самое грубое выражение тоски и печали, когда-либо воплощенное в звуке. Я чувствую тонкую боль в мелодии, как будто черные и белые клавиши начали вздыхать, их эхо всхлипывает, когда фортепиано поет торжественным голосом.

В своем подсознании я слышу слабый шепот ее имени на ухо, призывающий меня излить в песне все мучительные эмоции, которые я испытывал к ней. Этот шум — творческое отображение того, как все внутри меня извращено.

По мере того, как песня развивается, мои плечи несут на себе тяжесть изоляции, которую она вызывает, раскачиваясь взад-вперед в плавном движении, когда я представляю, как оркестр присоединяется к ней, чтобы сплести красоту боли и меланхолического желания.

Лира, Лира, Лира, Лира.

Ее имя звучит синхронно с каждым движением вниз. За закрытыми глазами и нахмуренными бровями я вижу ее. На прошлогоднем балу в канун Дня всех святых, одетая в малиновое бальное платье, которое льстит каждому ее изгибу. В моем воображении она кружится, кружится и кружится под мою музыку, в то время как ее обнимает мужчина в черном, который прижимает к себе ее хрупкое тело. Его черный капюшон позволяет мне видеть лишь проблески его отвратительной кожи.

Он несет ее, уверенно ведя их танец, а она следует за ним, элегантно плывя с каждой нотой. Она вальсирует со смертью, божеством, столь благодарным за то, что его больная плоть может созерцать человека, не причиняя ему вреда.

Столетия поисков в мире человека, способного противостоять фатальности его руки, и нашел его только в ней. Девушка, которую мир забыл. Но не он, жнец душ и убийца духов.

Она никогда не будет забыта им.

Я двигаюсь быстрее, мысленно наблюдая за ее быстрыми шагами. Хотя три семейства инструментов физически не играют, я все еще слышу, как они поддерживают друг друга, следуя за размашистыми жестами клавиш.

Создавая идеальный танец смерти.

Вой скрипки и рев трубы, каждый из них, как духовые, так и струнные, собираются вместе, чтобы оплакать друг друга. Чтобы почувствовать боль и показать, как она звучит для каждого из них.

Лира, Лира, Лира, Лира, Лира.

Я слышу ее в последний раз, когда заканчиваю часть, завершая произведение и танец одновременно. Мои глаза снова открываются, напоминая мне, что я действительно нахожусь в своей спальне, а моя бабушка все еще стоит напротив меня в благоговении.

Наступает комфортная тишина, пока Мэй снова не заговорит.

— Каждый раз, когда я слышу, как ты играешь, я думаю о том, сколько радости это принесло бы твоей маме.

Я убираю пальцы с инструмента, сжимаю челюсть, качая головой. С легкостью я встаю, двигаюсь к кровати, чтобы просмотреть почту и уйти от этого разговора.

— Знаю, что ты не очень ее помнишь, но твоя мать очень тебя любила. Ты был единственной причиной, по которой она не уехала и не вернулась в Россию, — продолжает она, пока я иду к кровати, ища почту, чтобы отвлечься от этой темы разговора.

— За это я прошу прощения, — резко говорю я через плечо. — Возможно, она была бы жива, если бы уехала.

Я опираюсь на край кровати, забирая почту как раз вовремя, чтобы она обвиняюще ткнула пальцем в мою сторону, и внезапно я снова почувствовал себя ребенком. Меня редко отчитывали, но иногда она доставала этот палец и, как волшебной палочкой, держала меня на месте.

— Не делай этого, — ругала она меня. — Последнее, что бы она сделала, это обвинила бы тебя в своей смерти. Ее решение остаться было принято с любовью к тебе в сердце. Не делай из этого ничего другого, Александр.

Перебираю письма, отбрасывая отцовское в конец стопки. Письмо из медицинской школы, запрос о доверии, заявление на кредитную карту — ах, вот оно. Мои пальцы тянутся к манильскому конверту, адресованному моему деду, от частной детективной службы в Вашингтоне.

Когда я выбрасываю остальной хлам, что-то привлекает мое внимание. Он выскальзывает из кучи — квадратный конверт сплошного черного цвета. Я поднимаю его и поворачиваю, чтобы увидеть свое имя, написанное белыми буквами.

Ни адреса, ни отправителя, только мое имя.

Я нахмурил брови, потянув за край конверта. — Мы можем поговорить об этом в другой раз? Мне нужно кое-что сделать.

Когда я достаю белый лист бумаги из конверта, на нем ужасным почерком написана простая записка.