Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак - Страница 78

— Я тебя не выгоняю, но папа…

— Куда мне идти с моими пожитками? Я не знаю Нью-Йорка. Не знаю, куда идти.

— Что ты тут вообще делаешь? — спросила Анна таким тоном, словно ей только сейчас пришло в голову, что Яша Котик не должен здесь находиться. У нее что-то изменилось во взгляде. Похоже, она действительно впервые осознала всю необычность сложившейся ситуации. Это было похоже на кошмарный сон.

— Я все рассказал твоему мистеру Грейну. Я две недели назад вернулся из Голливуда, и мне некуда было деваться. Я вспомнил, что твой муж живет один в квартире. В первый раз, когда я тебя тут встретил, он отнесся ко мне по-свойски и предложил мне заходить к нему. Ну, я ему и позвонил.

— Ты присутствовал при том, как он?..

Анна не закончила фразы.

— Да. Он умер у меня на руках. Проснулся и сказал, что ему плохо. Я пошел, чтобы дать ему немного виски — у меня тут бутылка виски, но, когда я вернулся, он был уже мертв. Все это заняло не более минуты.

— Горе мне! Что он сказал?

— Когда? Перед смертью?

Анна не ответила.

— Он сказал, что ему плохо… Стал стонать, и я проснулся. Он тебя любил, Анна. Он тебя любил большой любовью.

Лицо Анны, как облаком, заволокло слезами.

— Я его убила! Так я ему отплатила… Возьми шапку… — И она подала Грейну шапку.

4

Грейн направлялся к двери, когда появился Борис Маковер. Он будто вырос ниоткуда.

— Вы тоже здесь? — почти закричал он. — Так что же вы убегаете? «Ты убил, а еще и наследуешь?»[252]

У Грейна задрожали губы:

— Я ничего не унаследовал.

— Вы его убили! Вы убийца! Пойдите, взгляните на него! Его ведь еще и похоронить надо! Кто-то должен этим заняться…

Грейн ничего не ответил.

— Входите. Пойдемте со мной! — приказал Борис Маковер голосом, в котором одновременно чувствовались и сила, и сдерживаемые слезы.

Грейн последовал за Маковером. С удушающим страхом человека, знающего, что его ждет жуткая картина. Вдруг Борис Маковер повернулся.

— Я сказал, чтобы ты уходил! — крикнул он Яше Котику. — Тебе нельзя с ним разговаривать! — гаркнул он еще громче Анне. — Не греши хотя бы у меня на глазах!.. Такого не делают даже самые худшие из гултаев![253]

— Папа!

— Молчи, потаскуха!

Казалось, Борис Маковер испугался своих собственных слов. Его лицо посинело. Глаза еще больше выпучились. Они были подернуты кровяными жилками. Он взял Грейна за рукав и потащил с такой агрессивностью, какая возможна только между близкими людьми. При этом Борис Маковер рычал, сопел, пытался что-то сказать. Он стремительно распахнул перед Грейном дверь спальни. Покойник был накрыт простыней, но Борис Маковер снял ее. Грейн бросил на умершего всего один взгляд и понял, что увиденного не забудет до самой смерти и что это зрелище будет его всегда преследовать, днем и ночью. Голова Станислава Лурье была обвязана платком, державшим его рот закрытым. Это был не тот Станислав Лурье, которого знал Грейн, а какой-то другой, едва похожий на него. Лицо у покойника было желтое, цвета кости, нос совсем изменился — вместо короткого и широкого стал длинным и по-еврейски изогнутым. Морщины на лбу стали вдвое шире и глубже. Щеточки бровей закрывали глаза. На толстых губах и в уголках рта лежали и обвинение, и святая покорность безвинно убиенного. Казалось, что покойник порывается сказать свое последнее слово, но не в состоянии его произнести. Грейну казалось, что лицо Станислава Лурье говорило: «Ну вот, меня прикончили… Посмотрите, что они со мной сделали. Это унизительно! Унизительно! Чем я это заслужил? „Воззри, Господи, и посмотри!“[254] Смотри, Господи, смотри… Убийца еще и пришел посмотреть на меня…» Грейну стало холодно, как будто кто-то вцепился в его ребра железными пальцами. «Это ад, это ад», — сказал он себе. Сердце его стучало, просто лупило по ребрам, удары становились все более частыми, как будто сердце испугалось само по себе… «Я еще тут, чего доброго, упаду и умру, — подумал Грейн. — Вместо одних похорон у нее будут двойные похороны…» Борис Маковер снова укрыл мертвого простыней.

— По еврейскому закону, надо положить умершего на землю, — сказал он, — но в Америке прекратили соблюдать еврейские законы.

Грейн молчал.

— Здесь был врач?

— Не знаю.

— Нельзя хоронить без справки от врача, — с пониманием дела говорил Борис Маковер. — Они еще могут захотеть сделать ему вскрытие. Будьте так добры, вызовите доктора Марголина.

— Какой у него номер телефона?

— Он сейчас еще не на работе. Позвоните ему домой. Впрочем, я ему сам позвоню.

И Борис Маковер вышел из спальни. Грейн остался наедине с мертвецом. Он сделал нечто, чего не мог объяснить себе сам: снова открыл лицо покойного, стоял и смотрел, а его сердце, начавшее уже успокаиваться, снова запрыгало в груди и затрепетало. Грейн как будто испытывал себя, долго ли он сможет выдерживать это мучение и нельзя ли к этому привыкнуть. Он услыхал, как кто-то трогает дверную ручку, и поспешно накрыл лицо мертвеца простыней. Вошла Анна. Она стояла у двери и смотрела на Грейна и на фигуру, прикрытую простыней. Только теперь до Грейна дошло, что ночь уже кончилась. Через гардины пробивался свет восходящего солнца и смешивался с электрическим светом. Какое-то время Анна ничего не говорила. Ее глаза смотрели с неисцелимой болью, болью рождения и смерти, греха и чего-то неосознанного. Ее взгляд был неподвижно устремлен в угол комнаты, и казалось, что она видит там тьму, из которой вырастают все страдания и недопонимания. Потом она приблизилась к Грейну.

— Он сделал это назло, — сказала она.

Грейну снова стало холодно.

— Замолчи, Анна!

— Да, он хотел умереть. Он знал, что этим меня уничтожит… Я больше никогда не приду в себя… Никогда…

Последнее слово Анна как будто прошипела.

Грейн знал, что должен ее утешать, но у него не было слов. Все внутри его было обнаженным и измученным от бессонной ночи. Он даже в чем-то завидовал умершему, который лежал себе спокойно, безо всяких обязанностей, безо всяких забот, безо всяких уколов совести. «Нет, не существует никакой души, не существует! — кричал кто-то внутри Грейна. — Мы никчемные машинки, которые ломаются и идут на переплавку… Бог хотел обидеть нас, плюнуть нам в лицо. Он хотел подчеркнуть собственное величие…» Вошел Борис Маковер.

— Я позвонил ему. Он сейчас приедет. Надо будет организовать похороны…

Никто ему не ответил.

— Будьте любезны, Грейн. Мне надо вам что-то сказать.

Борис Маковер подал Грейну знак, чтобы тот вышел с ним в другую комнату. Грейн последовал за ним. Яши Котика в коридоре не было. Он, наверное, находился в ванной комнате.

— Что здесь делает этот гнусный тип? — спросил Борис Маковер. — Я даже не знал, что он еще жив…

— Он в Америке. Был в Голливуде. Он сюда переехал.

— Переехал? Сюда?

— Да.

— Что это вдруг? Ну, про вашего брата нечего задавать дурацкие вопросы… Раз уж всё навыворот, то навыворот. Я вам скажу одно: вы совершили большой грех. Убийство. Вы же видите, что это результат… Но это все равно предначертано… Я стер ее как дочь, стер… Но она все-таки моя плоть и кровь. Теперь она больше не мужняя жена и… и… пришло уже время, чтобы вы разобрались. Не годится грешить против Творца. Я умолял его, чтобы он дал ей развод. Но современный человек ни с чем не хочет считаться…

— Да, да…

— А раз так, то разведитесь и положите конец этому позорищу!

— Я сделаю все, что смогу…

— Мне как будто дают пощечины каждый день! — произнес Борис Маковер, сглатывая слова.

Грейн вдруг ощутил родственную близость к этому еврею. Такого чувства у него до сих пор никогда не было. Он был его тестем. У Грейна никогда еще не было тестя и тещи. Лея была сиротой. Родственная близость к мужчине, отцу женщины, с которой он живет, была для Грейна чем-то новым. Даже у его любовниц не было отцов. Или он никогда не знал их отцов. В этот момент на него нахлынули чувство любви к Борису Маковеру и стыда за то, что он, Грейн, позорит его.