Венецианский альбом - Боуэн Риз - Страница 30

Однако я постаралась направить свои мысли в более благожелательное русло. Возможно, она не то чтобы неверна в буквальном смысле слова, просто ей нравится, когда ее обожают и боготворят другие мужчины. Ведь Лео же говорил, что она балованный ребенок. Я решила пройтись, но злость никак не исчезала, а вдобавок к ней явилось еще и понимание, что Венеция, в сущности, город маленький. Если я столкнулась с синьорой Да Росси почти сразу по приезде, то наверняка скоро встречусь и с ее мужем. И как я это переживу? Хватит ли у меня стойкости и решимости просто вежливо улыбнуться и идти себе дальше? Непременно должно хватить.

После этого день для меня оказался испорчен. Я планировала сделать покупки на рынке, приобрести цветов в свою комнату и, может, букетик для моей хозяйки, но не смогла придумать ничего, что внесло бы в жизнь радость или красоту, поэтому просто зашла в маленький кафетерий и взяла там кофе с парочкой сэндвичей. В будущем надо будет есть на обед что-то более существенное, раз уж вечерние трапезы у синьоры Мартинелли не слишком обильные. Вчера вечером она подала нарезанное ломтиками яйцо вкрутую с помидорами, моцареллой и хлебом из муки грубого помола. Похоже, мясо в Италии — роскошь, зато рыба тут разнообразная и дешевая. Я намекнула хозяйке, что люблю рыбу, но та ответила, что не готовит рыбных блюд, чтобы квартира не провоняла. Значит, я буду есть рыбу за обедом.

Я принесла покупки домой и получила от синьоры Мартинелли неодобрительный взгляд.

— Надеюсь, в моем доме вы никогда не будете пользоваться красками, — заявила она.

Да уж, мою хозяйку нельзя назвать душевным человеком. Я обнаружила, что вспоминаю дом, свою уютную комнату, обильную мамину еду. Я здесь всего три дня, а уже начинаю ностальгировать. Должно быть, встреча с Бьянкой Да Росси всерьез меня огорчила. Узнать, что она красива, уже достаточно неприятно. Узнать, что ей, судя по всему, нет до Лео никакого дела, еще хуже. Я сказала себе, что это все вообще не моя забота. Я должна жить своей жизнью.

6 июля

Сегодня у меня был первый день занятий. Синьора Мартинелли сварила на завтрак яйцо, будто почувствовала, что для меня это важное событие, так-то она определенно дала понять, что яйца — роскошь, приберегаемая для воскресений. День был ясным и ветреным, и это хорошо, потому что, когда ветра нет, от каналов идет неприятный запах. Я зажала портфель под мышкой и отправилась навстречу своей судьбе. Звучит довольно пафосно, не правда ли? Но так оно и ощущалось. Я шла навстречу своему шансу сбежать от обыденности, рутины, скуки, навстречу возможности по-настоящему раскрыть свои способности.

Первое занятие было из курса, посвященного свободе выразительных средств в живописи; именно его я одновременно особенно боялась, но и сильнее всего предвкушала. Я поднялась по мраморной лестнице, потом по другой, более скромной, и вошла в зал, где пахло скипидаром и масляными красками. Это было прекрасное помещение — недаром же академия располагалась в бывшем дворце: с высоким сводчатым потолком и огромными окнами, в которые лились косые лучи света. Я осмотрелась и увидела, что больше половины студентов уже тут. Они расставляли мольберты, раскладывали кисти и карандаши. Я пробралась в свободный уголок. Похоже, никто меня не заметил. Я осмотрелась еще раз: некоторые из тех, кто пришел сюда, выглядели невероятно юными, не старше девочек из школы, где я учительствовала, а моих ровесников тут точно не было. Я вынула альбом, неуверенно разложила карандаши, уголь, краски и кисти, не зная, будем ли мы в первый же день писать маслом, но потом заметила у стены раковину и множество банок с краской.

Где-то неподалеку часы пробили девять, и с последним ударом в комнату влетел профессор — яркий, экспрессивный мужчина средних лет с седыми кудрями почти до плеч и в красной рубашке с открытым воротом.

— Доброе утро, дамы и господа, — сказал он, — я — профессор Корсетти. Вижу знакомые лица, но и новые тоже. С нетерпением жду, когда познакомлюсь с вами и вашими работами.

Пока что я все понимала — он говорил медленно и внятно.

— Сегодня, для первого раза, я хочу, чтобы вы создали композицию, которая включает лицо, апельсин и церковь. На это у вас есть полчаса. Начали.

Вот так вот. Лицо, апельсин и церковь. Что бы это значило? Я посмотрела на других студентов. Они уже работали — на страницы альбомов ложились смелые, размашистые угольные линии. Я тоже взяла угольный карандаш и неуверенно набросала очертания церкви, потом — стоящего в дверном проеме человека, полускрытого в тени так, что видны были лишь его лицо и протянутая рука с апельсином. Во всяком случае, мне кое-что известно про перспективу, решила я, поглядывая на рисунки расположившихся впереди студентов, какие-то по-детски примитивные, на мой взгляд. Профессор Корсетти расхаживал по комнате, порой крякал, изредка кивал. Добравшись до меня, он остановился и спросил:

— Вы новенькая?

— Си, профессор. Я только что приехала из Англии.

— А в Англии все делается по правилам, так? — Он покачал головой. — Значит, вы нарисовали правильную симпатичную церковь, симпатичную пропорциональную фигурку и симпатичный круглый апельсин. Я теперь я хочу, чтобы вы забыли все, чему вас учили, и слили все элементы воедино. Впишите церковь в лицо, положите лицо на апельсин — как вам угодно, но чтобы они стали частями блистательного единого целого. Capisce?[18]

— Я постараюсь, — решилась ответить я.

Он оставил меня за неуверенными попытками изобразить апельсин с удивленным лицом на алтаре в церкви, а вернувшись, невольно хмыкнул.

— Вот теперь вы пытаетесь что-то сказать, — проговорил он. — Это прогресс.

В конце занятия он собрал наши работы. Некоторые из них были ужасно экспериментаторскими, сложно было разобрать, где на них что, другие смутно бередили душу. Когда очередь дошла до меня, профессор спросил:

— И что же вы сообщаете миру, положив свой апельсин на алтарь, а?

Я понятия не имела, как ответить, и выпалила первое, что пришло в голову:

— Что религия не должна существовать отдельно от повседневной жизни?

Он кивнул.

— Думаю, сегодня вы сделали шаг в нужном направлении.

Завершая занятия, профессор назвал несколько фамилий, и мою в том числе. Мы подошли к его столу.

— Все вы — вольнослушатели из-за границы, — сказал профессор. — Мне хотелось бы пригласить вас, мои зарубежные студенты, сегодня вечером к себе на маленькое суаре, чтобы вы почувствовали себя в Венеции желанными гостями. К восьми часам, третий этаж, дом номер 314 на на Фондамента дель Форнер в Сан-Поло. Это неподалеку от Фрари. Вы знаете, что такое Фрари?

Я не знала, как и несколько других студентов.

— Это большая церковь, которая называется Санта-Мария-Глориоса, но для нас она просто Фрари, — объяснил профессор. — Вы скоро узнаете, что в Венеции ничего не называют так, как оно зовется официально. Это на остановке вапоретто Сан-Тома. Если будете добираться с противоположной стороны Гранд-канала, можете переплыть через него на трагетто у Сан-Тома. Ладно. Вечером увидимся. Приходите голодными, моя жена любит готовить. — Он бросил взгляд на часы. — А теперь я должен бежать. Опаздываю на встречу.

Один из итальянских студентов, который задержался у своего столика, собирая вещи, пояснил нам:

— Он имеет в виду, что его ждет ун’омбра.

— А что это? — спросил один из иностранных студентов.

— В нашем городе есть такая традиция — выпить перед обедом. Кофе, например, с чем-нибудь спиртным, или граппы. Вот увидите, большинство утренних занятий из-за этого очень быстро заканчивается. — Он улыбнулся нам, закинул сумку на плечо, забрал мольберт и ушел.

А мы остались, разглядывая друг друга. Нас было пятеро.

— Все поняли, что он говорил? — спросил крупный рыхлый парень. На нем были сильные очки в роговой оправе, предметы одежды не слишком сочеталась между собой, а по его отрывистому произношению я сразу поняла, что он американец. — У меня неважно с итальянским. Как, он сказал, найти его дом?