Дворянство. Том 2 (СИ) - Николаев Игорь Игоревич - Страница 9

Насильник вымолвил сложное и редкое, «городское» слово без запинки, абсолютно естественно. Он, совсем как при обсуждении доспехов, говорил очень чисто и ровно, будто и не ограничивался несколько месяцев подряд междометиями и фразами по три-пять слов в стиле «давайте есть ворону».

— А суровая прагматичность всегда жестока, потому что не знает исключений. Ты дашь им денег, они конечно же возьмут. Дадут любое обещание, но даже и не подумают его сдержать.

— А если пообещать, что я вернусь и проверю? — сделала последнюю, уже совсем безнадежную попытку Елена.

Насильник, придерживая копье плечом, вытянул вперед кулаки, темные от многолетнего загара и времени.

— Вот здесь выгода, — он раскрыл правую ладонь с длинными пальцами в мелких морщинках и шрамиках. — Работящая баба и привычный устав. А здесь, — он повторил то же действие с левой рукой. — Обещание, что ты когда-нибудь, может быть, вернешься. Если не передумаешь. Если, в конце концов, не умрешь. Что весомее? С чем лучше переживать голодную весну?

— Скотство, — выдохнула Елена, тоскливо глядя себе под ноги. Захотелось водки, но чтобы не красиво пить ее под луной, а насвинячиться вусмерть. Не думать, не вспоминать, не жалеть.

— Не думай о плохом. Ступай, — чуть подтолкнул ее искупитель. — Там этот… судейский тебя звал.

— Адвокатский, — автоматически поправила Елена.

— Да какая разница? — искренне удивился Насильник и добавил с истинно дворянским высокомерием. — Чернильная морда.

Елена собралась, было, уйти, однако развернулась на половине шага.

— Слушай… — начала она, и Насильник тоже замер в пол-оборота.

— Да?..

Елена опять глянула в сторону лагеря. Посмотрела на копье искупителя. Явно хотела о чем-то спросить, но, в конце концов, мотнула головой и лишь тронула пальцами край шаперона у виска в молчаливом жесте уважения. Насильник так же молча кивнул и ушел прочь скользящей походкой, будто парил над грязью тощими ногами в соломенных «лаптях».

— Наконец-то! — воскликнул мастер Ульпиан, всплескивая руками так, что широченные рукава кафтана мотнулись, словно крылья летучей мыши.

Елена хотела, было, напомнить, что тренировки у фехтмейстера оговаривались особо и заранее вычтены из жалованья, но глоссатор уже подталкивал ее к табуретке и письменным принадлежностям. Сквозь приоткрытую дверь заглядывали чумазые рожицы детей старосты, для которых все происходящее было удивительным и бесплатным цирком, может, наиболее ярким и запоминающимся событием за всю жизнь, и прошлую, и будущую. Елена молча кивнула в их сторону, показывая мастеру, что у него есть непрошеные свидетели, однако Ульпиан то ли не заметил жест, то ли проигнорировал, захваченный круговоротом умных мыслей. Вообще глоссатор казался удивительно рассеянным и безалаберным для своей профессии, Елене трудно было понять, как можно взять буквально человека с улицы и допустить его до личной переписки. Но, разумеется, этой мыслью она ни с кем не делилась. Серебро есть серебро, а выдавать секреты правоведа она в любом случае никому не собиралась.

За время отсутствия женщины-писца на столе появилась книга, очень старая и потрепанная на вид, со сломанным замочком. Выжженные буквы на деревянной крышке сообщали, что это «Духовные Упражнения на каждый день или подробный и наилучший список слушаний Создателя, молитв и созерцаний для укрепления Веры и воли». Название было заключено в круг, но и без того упоминание единого «Создателя» четко указывало на церковь Пантократора. Странный выбор чтения для того, кто (скорее всего) молится Двум. Рядом с книгой лежало несколько вскрытых писем. Все были писаны и отправлены мещанами, скорее всего такими же юристами, как сам Ульпиан — на сломанных печатях в разных вариациях повторялись чернильница и перо, зато не имелось, например, дворянских корон и прочей высокой геральдики. Да и бумага чистая, без водяных знаков, кои дозволялись только знати.

— Бери лист! — повелел юрист. — Пиши!

На мгновение он замер в поистине королевской позе — вроде бы немолодой, не спортивный, не красивый, но искренне, до полного самозабвения увлеченный своим делом. Елена окунула серебряную трубочку в чернильницу и замерла в готовности, держа писалку так, чтобы чернила капали обратно в стеклянную бутылочку, а не на письмо. Затем Ульпиан стал диктовать длинное письмо, и Елена поняла, какой шмель ужалил в коллективный зад благородное собрание, а также, почему рванули на все стороны света доверенные гонцы.

Кажется, революция, о необходимости которой все время говорили большевики, началась…

Спустя долгое время она не раз и не два вспоминала тот ранний вечер на исходе зимы. Вспоминала и горько удивлялась тому, каким незначительным, неинтересным показалось ей все, что пересказывал неизвестному адресату мастер Ульпиан. Вот недовольство Пантина — это важно. Упражнения в фехтовании — важно. Изношенные ботинки — очень важно. Гнусная, подлая сцена с рыцарем и брошенной любовницей — тоже имеет значение. А очередная смута в Мильвессе… выступление императора Оттовио против регентов (или наоборот, регентов против императора), взаимные обвинения сторон в предательстве и святотатствах… ну да… плохо, опять кого-то убили, а потом убьют еще больше, как обычно. Но Столица далеко, император далеко, суетные дела Большой Власти для безвестной лекарки все равно, что на Луне. Ее все это уже не касается. И тот же «конфликт юрисдикций» был для Елены куда интереснее того, что какой-то граф, прозванный Безземельным, устроил кровопролитие при Дворе, то ли во исполнение императорской воли, то ли, наоборот, вопреки, следуя зову порочной натуры. Смутой больше, смутой меньше.

Елена кропотливо записывала первые строки новой главы в истории мира, при этом женщина злилась на жизнь в целом, хотела кого-нибудь поколотить и скучала.

Глава 3

«Хель считали демоническим отродьем, выходцем из ада, которому незнакомо слово «жалость». Это неправда, точнее глубокое заблуждение, происходящее из непонимания духовной природы Красной Королевы. Скорее уж ее следовало назвать сентиментальной. Хель приводили в ужас обыденные вещи, например вековая традиция подбрасывания младенцев или резкое встряхивание оных с целью унять плач. Я знаю это, ибо видел не раз. Однако…

Скажу так. Указанное выше заблуждение происходит из того, что Хель всегда жила своим пониманием нравственного и разумного. Эти правила по большей части совпадали с нашими. По большей части… Но случалось так, что Королева неожиданно решала: некой вещи, человеку или даже явлению нет места под солнцем и луной. Или, наоборот, в мире должно появиться удивительное и новое, чего прежде не бывало. В этих случаях она действовала с поразительной настойчивостью, воспринимая преграды, будто крепостные стены. Любую можно перелезть или, на худой конец, сломать, нужно лишь проявить должное упорство. Однажды я сказал Хель об этом, женщина ответила нечто вроде «я вижу цель, но не преграды». И рассмеялась, потому что ей это показалось забавным.

Именно эта противоестественная целеустремленность в погоне за фантазийным совершенством людей и явлений казалась со стороны дьявольской жестокостью. Ведь самый отъявленный злодей может, в конце концов, раскаяться или убояться Господа. А Красная Королева никогда не раскаивалась, ибо считала себя несущей добро высшего порядка, кое оправдывает любые жертвы, что следует приносить по дороге к благости. И — не спрашивай меня, как это возможно, прими мои слова на веру, ибо они истинны — она не боялась высшего Суда, потому что не верила в Бога. Хель со всей искренностью полагала, что наградой любому действию могут быть лишь последствия, кои явственны, измерены, взвешены.

Я не знаю, проявлялись ли эти удивительные качества до нашей встречи. Но собственными глазами узрел их, когда Хель по неизвестным для меня причинам решила, что барон Арфейл аусф Буржад — плохой человек и потому должен умереть»