Вверх тормашками в наоборот (СИ) - Ночь Ева - Страница 57

— Не обращай внимания, — брызгаюсь ядом, не сдержавшись, — всё это эээ… девичьи недомогания, гормоны всякие, нервы…

Что-то тяжёлое плюхается мне на колени. Вздрогнула, но не взвизгнула.

— Сильвэй, кожа да кости, а такой тяжелый!

Кот трётся большой башкой и мурлычит. Я перебираю пальцами волнистое белое руно. Мила улыбается.

— Уже знаешь, да?..

Девчонка кивает в ответ.

— Ты была права. Про сорокоша.

Ещё бы. Может, хоть теперь станут верить мне больше. Геллан чуть расслабился. У него совершенно другие глаза, когда он смотрит на кота. А день назад хотел вышвырнуть…

Иранна выходит на крыльцо. Они опять о чем-то мысленно шепчутся с минуту.

— Пойдём, Мила, — мягко говорит пуленепробиваемый братец, а я невольно думаю, что не такой уж он и сухарь…

Глава 43. Всё тайное становится явным. Дара

Три дня. У нас было три восхитительных, полных радости и счастья дня.

Спалось у Иранны, как в сказке. Вспоминалась избушка на курьих ножках: маленькая, но вместительная, словно внутри — другое измерение пространства. Три крохотные комнатки: кухонька с очагом, утварью, огромным столом и полками, забитыми разными склянками; комнатушка с сундуками, коробочками и узкой лежанкой, где ночевала я; комната попросторнее со шкафом-шифоньером, пузатым кривоногим комодом и кроватью с резным изголовьем — Ираннино жилище. А поверх всего — крепкий травяной дух, от которого голова в пляс, нос в свербёж, а душа из груди вон, но не хочется ничего менять: всё нравится, ничто не раздражает. Стены увешаны пучками и пучочками трав, сухими гроздьями ягод. Каждый свободный уголок завален сохнущими листьями, корешками, стеблями. Настоящая ведьмина берлога.

Мне казалось, что живу здесь сто лет — никакого дискомфорта. Вечером по очереди мылись в большой лохани, Иранна неспешно расчесывала мои волосы до электрического треска, затем принималась водить гребешком по своей, сливового цвета, гриве — пышной и густой, как меховая шапка. Волосы её стояли нимбом и едва касались гладких плеч. Муйба любила белый цвет — пронзительный и чистый, до хруста и рези в глазах, но прятала белоснежное бельё под более практичными по цвету блузками и юбками.

Меня распирало поговорить "за жизнь", но Иранна больше слушала, чем распространялась о себе. Не хотела говорить о прошлом, а мне мечталось хоть глазком заглянуть туда, за плотно закрытые двери, но все мои хитрые ходы разбивались о прочную кладку муйбиного молчания. Она делилась только тем, что считала нужным — ни на миллиметр больше.

Так я и засыпала — под своё бормотание и ворчливый огонь в очаге. Просыпалась рано — в серых сумерках, и, собрав вещи, выходила, крадучись, на улицу. Спала Иранна или уже бодрствовала — не знаю. Догадывалась ли она, куда я бегаю, — не знаю. Мне достаточно было, что она ни о чём не расспрашивала, не следила, давая мне волю.

Пританцовывая и дрожа от холода, я спешно натягивала одёжки в тесном сарайчике, где мирно ютились Ушан и Прынь, седлала своего старичка и отправлялась к озеру.

Дирмарр ждал меня. Всегда на одном и том же месте. Топорщился гребнями, расплывался по белому песку несуразной кляксой — неуклюжее грязное страшилище. Но стоило ему изогнуться шеей и повернуть морду, как происходило волшебство: исчезала толстая расплывшаяся туша — появлялся зеленоглазый очаровательный демон. Узкая лисья морда, чуткий нос с подрагивающими ноздрями, по-собачьи острые уши, встающие торчком, как только его что-то настораживало, удивляло, злило, раздражало… И эта шея, о, эта шея! Царственная, грациозная, говорящая, подвижная, как плеть, не имеющая костей, а только опасный хлыст, готовый в любую секунду превратиться в смертельное оружие.

Я не боялась его больше. Совсем. Словно перешла какую-то черту, когда сказала, что он — моя семья. Он мог пыхтеть и ворчать, рычать и замораживать неподвижным взглядом, но все эти маневры воспринимались как ритуал, необходимый для игры, правила которой мы писали сами…

— Димон, ты не романтик, а скряга с бриллиантами вместо мозгов. Что за блажь плеваться драгоценностями, рычать на людей и прятать сокровища, упавшие на землю?

— Глупая Дара, — показывал он острые зубы, — я прячу камни, чтобы меня не нашли и не убили. Но оставляю изредка кое-что — пусть радуются. Малоссть, самую малосссть… Как песчинки земли, слёзы озера…

— Зачем тебя убивать? — недоумевала я. — Ты же как дойная корова: от мёртвой туши не будет молока. Проще задабривать тебя и подставлять ладони под сверкающий водопад.

Он смотрел на меня из-под тяжелых век, брезгливо дёргал крыльями носа и многозначительно молчал. Он знал что-то, чего не знала я, но делиться откровениями не спешил.

— Нет, ты всё же подумай. Я бы на твоём месте заделалась местным божком — пусть бы аборигены носили скромные дары свои к алтарю, а взамен одаривала бы их солнечными камнями по праздникам. Раз в году, например, чтобы не расслаблялись.

— Будь на своём месте, Дара. И никогда не примеряй чужие роли, — холодно обрывал он мои фантазии и резко бил хвостом, давая понять, чтобы я не зарывалась.

В первый же день он показал мне спрятанный в скалах грот, где бил тёплый источник — белый, как молоко, от пузырьков.

— А давай я тебя искупаю? — предложила ни на что не надеясь.

Но Дирмарр словно ждал моих слов. Неуклюже забрался в воду, прикрывая глаза от наслаждения. Я нарвала гибких веток и, как могла, сплела подобие мочалки. Взгромоздилась на дракоящера сверху и, пыхтя, высунув от напряжения язык, драила его грязную шкуру. Чешуйку за чешуйкой. Вода мыльно пенилась под ладонями, грязь сходила легко, как со стекла. Чешуя влажно блестела медной рыжью, отдавала червлёным золотом, пропуская зелёные вкрапления.

— Йуху! Какой ты красивый! — орала я в восхищении, любуясь, как солнце пускает пушистых солнечных зайчиков на отвоёванных от грязи местах.

Я тёрла его до тусклого блеска белым песком, а Димон только довольно фыркал и тряс лисьей мордой, стряхивая капли с кустистых бровей.

— Ты рыжий-рыжий, мой замечательный Димон!

Он поглядывал на меня свысока, позволяя дурачиться. Не к лицу ему спорить с глупой девчонкой — пусть повеселится. Но я знала: хитрый драко ловит каждый миг, чтобы спрятать богатство, в котором очень нуждался, но не хотел признаваться.

После помывки он перестал казаться бесформенной тушей — обрёл формы, будто вместе с грязью отвалились ненужные запчасти, делающие его уродливой студенистой медузой.

Время летело незаметно — я уходила на мубины уроки, вела себя покладисто, старательно выполняя Ираннины задания. Рядом раскрывалась Мила — из неё сыпались чудеса, как из дырявого мешка. У меня ничего не выходило, но я не огорчалась, понимая, что выполнила свою миссию катализатора для Милы. В этом и заключался коварный Ираннин расчёт. Ну, и заодно мне в голову втолочь чего-нибудь.

Геллан педантично появлялся, когда сопровождал Милу на уроки и забирал домой. Мы почти не общались. Я не избегала его, но тщательно следила, чтобы не подумать или не ляпнуть лишнего. Он вёл себя ровно, без повышенного внимания, будто я одна из деревенских девчонок. Расспрашивал Иранну о Милиных успехах и ни разу — о моих. А я не могла понять, радует это меня или огорчает.

На следующий день по дороге на озеро я нарвала цветов с мясистыми лепестками, яркими, как осень.

— Принесла тебе букетик, — прощебетала, присаживаясь рядом.

Прислоняюсь к тёплому боку, перебирая цветы. Димон как печка: морозным утром, когда коченеют пальцы, нет ничего лучше, чем сидеть под боком у дракоящера. У цветов — короткие толстые стебли. От пёстрых лепестков рябит в глазах. Похожи на наши бархатцы, но лепестки толще, твёрже, как восковые.

— Вот, смотри, какие красивые, — протягиваю руку почти к дракоящерскому носу. — Это тебе.