Царь нигилистов (СИ) - Волховский Олег - Страница 52

Деньги договорились делить, когда наберется хотя бы рубль чистой прибыли.

Инструкцию по изготовлению китайских фонариков он отправил аптекарю на следующий день после маменькиного ДР. Здесь надо было торопиться. Собственно, 28 июля в «Санкт-Петербургских» ведомостях был опубликован репортаж с мероприятия с иллюстрацией с изображением его и Никсы, запускающих фонарик, и подписью:

Партнер мысль понял, подсуетился, и уже на следующий день в окне аптеки красовался еще один рекламный плакат с вырезкой из газеты.

Саша хотел, было, честно назвать продукт «китайским фонариком», но партнер утверждал, что «монгольфьер» пойдет лучше, и Саша решил, что аптекарь лучше знает рынок.

Себестоимость фонарика составляла 7 копеек, то есть прибыль 8 копеек с экземпляра. Зато из-за бесплатной рекламы в «Ведомостях» партнеры ожидали лучших продаж.

В тот же день, 29 июля, Саша написал очередную заявку на привилегию.

Две относительных удачи из многочисленных попыток. Зависли оба проекта авторучек, завис велосипед, зависли телефон с радио, которые он набросал, еще не вполне осознавая серьезность ситуации. Завис пенициллин.

Зато в народ пошел Бетховен, Щербаков и история ронинов.

А также, конечно, инновационный способ вызова духов. Тетя Санни утверждала, что весь Петербург перешел со стучащих столов на вращающиеся блюдца.

При этом объем корреспонденции рос как снежный ком. И Саша подумал, что еще немного, и он будет с утра до вечера исключительно отвечать на письма, забросив и французский, и «Путешествие», и купанье в Финском заливе, и прогулки на ландо.

И он всерьез задумался насчет секретарши. Все-таки секретарь его как-то не очень прикалывал.

Секретарша представлялась ему румяной голубоглазой блондинкой с толстой косой примерно до того места, где даже у барышень кончается часть тела с благородным названием «спина».

Почему-то была зима, оттепель, барышня прятала ручки в меховой муфточке, а потом, изящно изогнувшись, грациозно счищала мокрый снег с каблучка.

Зондировать почву на эту тему у Гогеля он не решился, а потому просто записал в своем дневнике:

Саша задумался не прибавить ли про приятную внешность, интенсивность румянца и длину косы. Но передумал. Мало ли у кого, какие представления о приятной и неприятной внешности. Не хочется заранее отсеивать подходящих кандидаток.

Когда Гогель читал его запись, Саша с интересом наблюдал, как брови гувернера ползут вверх.

— Александр Александрович, это не принято! — отрезал он.

— Почему? У меня действительно очень много переписки. Нужна помощница.

— Помощник, — вздохнул Гогель. — Может быть.

— Но барышни аккуратнее, — заметил Саша. — И наверняка дешевле.

— Ну, кто же отдаст на это свою дочь?

— Чем это хуже, чем фрейлина?

— Фрейлины служат августейшим дамам.

— Угу! А августейшие мужи их, наверное, в глаза не видят.

— Александр Александрович, вам еще рано думать об этом!

Саша вздохнул.

— А я думаю, что был бы конкурс, Григорий Федорович.

Четверг так и закончился на этой грустной ноте.

Зато пятница началась просто замечательно. А именно: рядом с Сашиной кроватью утром стояла гитара.

Не дрова! Даже по виду это были совершенно очевидные не дрова. Черный гриф с позолоченными колками, светлые струны — если не серебряные, то посеребренные точно, вокруг резонаторного отверстия — черная розетка с растительным узором, мостик для крепления струн с изящным изгибом.

— Это от государыни, пояснил Гогель.

Саша начал настраивать и понял, что и звук — не как у дров.

— Царская гитара! — сказал Саша. — Была бы скрипка — сказал бы, что Страдивари. Но он гитар почти не делал. Даже не знаю, как мамá благодарить.

Утром было пасмурно, так что купаться не пошли, и Саша полдня восстанавливал свой старый репертуар. Записывал по памяти тексты и отчасти вспоминал, отчасти подбирал аккорды.

«Марию», не мудрствую лукаво записал прямо в дневник, но Гогель воспротивился: не место. Так что пришлось перейти на листочки.

После обеда он сбежал к Никсе и испытывал песни на нем, тем более, что у Григория Федоровича от постоянного бренчания явно начали сдавать нервы. Даже Володька сник, хотя был готов простить спасителю примерно все.

Никса к бренчанию относился вполне положительно, особенно, когда оно выливалось во что-то осмысленное.

Больше всего Саша помнил все-таки из Щербакова, хотя решил, что и из Высоцкого, хотя и мало, но вспомнит. И даже из Окуджавы.

К вечеру субботы подушечки пальцев левой руки пришли в полную негодность: в них образовались глубокие горизонтальные вмятины от струн. И играть стало откровенно больно.

Саша знал, что в конце концов они загрубеют, и все снова будет в порядке, но не помнил правильной тактики для начинающего гитариста. Как лучше: переждать или долбить дальше.

Пришлось переждать, поскольку пришло письмо от Елены Павловны по поводу художника. И он сломал очередную печать с тремя оленьими рогами.

Фамилия «Крамской», ну, кроме Третьяковской галереи, ассоциировалась у Саши с кондовым реализмом, передвижниками и жанровой живописью.

«Неизвестная», конечно, то, что надо. Шляпку снять, волосы распустить.

Но в памяти всплыла картина «Христос в пустыне», и Саша усомнился, что автор снизойдет до рисования рекламы.

«Елена Павловна, а он согласится?» — спросил Саша в ответном письме.

Встречу с Крамским запланировали на понедельник второе августа.

На вечер субботы Саша запланировал еще одно мероприятие. Собственно, по его просьбе, ему, наконец, привезли рамочку, размера примерно А4. А загнать под стекло Саша собирался свой диплом на чин штабс-капитана.

Поскольку и деньги, и гитару, и микроскоп вытрясти получились, а переписываться со всеми он уже начал явочным порядком, он смирился с назначением.

Да и бумага была уж очень душевной.

— гасила шапка.

А над шапкой был двуглавый орел, а под ней текст: