Жертва судебной ошибки - Сю Эжен - Страница 93

Секретарь:

— Прикажете доложить вам, что поручение исполнено?

Дюкормье:

— Нет. Мне пришлось бы вас ждать. (Указывая на Бонакэ.) А мне предстоит иметь долгий разговор, и я желаю, чтобы меня не беспокоили в это время. Потрудитесь распорядиться, чтобы никого ни в каком случае не принимали. До скорого свидания.

(Секретарь уходит.)

Дюкормье отдавал приказания со спокойным, сдержанным видом. Но как только он остался наедине с Бонакэ, его черты тотчас же выразили глубокое отчаяние; он откинулся в кресло и сделал жест, как бы говоря: «Все кончено, нет больше надежды!»

Бонакэ:

— Вы кончили? Нет ли еще каких приказаний?

Дюкормье смотрит пристально на доктора и ничего не отвечает. Доктор встает, подходит к нему и громко спрашивает:

— Я вас спрашиваю: кончили вы?

Дюкормье (вздрагивает, как бы просыпаясь):

— Да, кончил. (С мрачной улыбкой.) Извините, что я не обменялся с вами ни одним словом с тех пор, как мы пришли сюда. Но…

Бонакэ:

— Это меня не удивляет: вам надо было написать письма, сделать много распоряжений. Мы ведь отложили наш разговор, пока вы не кончите всех дел. Итак, теперь все сделано?

Дюкормье (с усилием):

— Да, все.

Бонакэ:

— Нам никто не помешает?

Дюкормье:

— Я запретил входить сюда.

(Долгое молчание. Бонакэ собирается с мыслями. Дюкормье становится все мрачней и мрачней.)

Бонакэ:

— Когда я давал слово полковнику, что я ни на секунду не отойду от вас, то я был заранее уверен, что исполню свое обещание, потому что, как я вам сказал, в случае вашего отказа, я…

Дюкормье:

— Не будем говорить об этом. Я добровольно согласился на ваше предложение: повторяю, у меня не было ни желания, ни причины скрываться.

Бонакэ:

— Знаете ли вы, почему я приехал сюда вслед за полковником Дювалем?

Дюкормье:

— Чтобы свести со мной страшный счет, как вы сказали.

Бонакэ (горько):

— Теперь прошло то время, когда я считал вас достойным выслушивать дружеские суровые упреки.

Дюкормье:

— Не будем говорить о нашем прошлом; это мне тяжело.

Бонакэ (ледяным тоном):

— Избави Боже думать об этом! Будем говорить о настоящем. Я приехал сюда от имени Клеманс Дюваль.

Дюкормье:

— От имени Клеманс Дюваль?

Бонакэ:

— Отец не скрыл от нее, что поехал вызвать вас на дуэль и…

Дюкормье:

— Ни слова больше. (Идет к письменному столу, берет одно из писем и подает его Бонакэ.)

Бонакэ:

— Письмо к Клеманс Дюваль?

Дюкормье:

— Да. Распечатайте и прочтите.

Бонакэ:

— Хорошо.

(Распечатывает письмо.)

Дюкормье:

— Беру вас в свидетели, что с той минуты, как мы расстались с полковником, между нами не было произнесено ни одного слова ни о нем, ни о его дочери.

Бонакэ:

— Это правда.

Дюкормье:

— Теперь читайте письмо.

(Бонакэ читает. Вдруг он начинает дрожать, бледнеет, бросает на Дюкормье не поддающийся описанию взгляд и роняет руки на колени; его лицо выдает глубокую тоску, он несколько раз поднимает глаза к небу и потом опять берется за письмо. Дюкормье кажется совсем убитым; вдруг страшная улыбка искажает его лицо; он делает Движение, как человек, принявший окончательное решение, проводит рукой по лбу, потом быстро пишет несколько слов и кладет записку на письменный стол, на видное место; затем осматривается вокруг себя, как бы ища что-то. Бонакэ кончил письмо и следит с возрастающей тревогой за движениями Анатоля. Анатоль берет стул, ставит его на середину комнаты, влезает на него, снимает люстру с цепи, которая оканчивается широким кольцом; потом схватывается сильной рукой за цепь, ногой отталкивает стул, висит несколько секунд и соскакивает на пол, говоря: «Хорошо… но еще не все».)

Бонакэ:

— Что он, с ума сошел?

(Дюкормье снова что-то ищет глазами, подходит к окну, снимает толстый шелковый шнурок, которым подхвачена гардина, разрезает его, делает петлю и крепко привязывает свободный конец за кольцо цепи.)

Бонакэ закрывает лицо руками и в ужасе вскрикивает: «Ай! Несчастный!» Подбегает к Дюкормье и заставляет его сойти со стула.

Дюкормье:

— Следовательно, вы не прочитали письма?

Бонакэ:

— Да, да, прочитал, но…

Дюкормье:

— Я исполню обещание, данное Клеманс. Ее отец вернется к ней не запятнанный моей кровью. Чего вам больше? (Со страшной улыбкой.) Я не знал, какую смерть выбрать, но вспомнил, как покончил с собою герцог де Бопертюи в тюрьме, и решил умереть так же.

Бонакэ:

— О! Боже! Все же я любил его как брата и видеть его… (Плачет.) О, это слишком!

Дюкормье (бросаясь на шею к Бонакэ):

— Ты меня любил как брата? Повтори эти слова, и я с радостью умру.

Бонакэ (отталкивая его):

— Оставь меня! Оставь!

Дюкормье (с раздирающей душу улыбкой):

— Бог справедлив! Я не заслуживаю, чтобы ты простился со мной. Я осквернил, отвергнул твою святую дружбу, Жером! И в последнюю минуту ты отталкиваешь меня. Бог справедлив!

Бонакэ невольно растроган, но овладевает собой и негодующим голосом кричит:

— Да, я отталкиваю тебя с отвращением, с ужасом! Да, Бог справедлив, потому что поражает тебя в ту минуту, когда ты достиг вершины счастья, приложив данные тебе Богом дарования к преступлениям. Да, Бог справедлив, потому что ты гибнешь от собственного лицемерия, как змея от своего яда, и должен умереть, осыпанный проклятьями доброго человека, который прежде отдал бы за тебя жизнь, а теперь краснеет за то, что на минуту почувствовал к тебе сострадание! Умри же, умри! И будь проклят за причиненные несчастья! Будь проклят за Диану де Бопертюи, благородное, гордое создание, развращенное, погубленное тобой и умершее от яда! Будь проклят за ее убийцу, потому что он был безобидным, добрым человеком, и только разврат его жены довел его до убийства! Будь проклят за Марию Фово, которая сошла с эшафота для того, чтобы впасть, быть может навсегда, в ужасное безумие! Будь ты проклят за нашего друга детства, Жозефа, за эту нежную, простую душу, у которой несчастья отняли рассудок! Будь ты проклят за твое дитя, убитое матерью, и за нее, навеки заклейменную позорным приговором, и за ее отца со славным именем, которое он теперь должен скрывать так же, как позор своей дочери! Будь ты проклят, проклят и за то, что столько раз надругался над священным чувством дружбы, которое уважается иногда даже самыми отвратительными преступниками! Умри же! Я без слез увижу твою смерть!

Дюкормье слушал проклятия Бонакэ с мрачной покорностью. Раза два он склонял голову на руки, как бы чувствуя себя раздавленным жестокими, язвительными словами старинного друга. При последних словах Бонакэ его лицо выражает безысходное отчаяние, и он, не говоря ни слова, твердым шагом подходит к стулу, становится на него и надевает петлю на шею. Бонакэ подбегает к нему, схватывает его за руку и заставляет сойти со стула.

Дюкормье:

— Что вам до этого? Ведь вы не станете плакать о моей смерти?

Бонакэ (не в силах удержаться от слез):

— У меня не такая закаленная душа, как у вас, и я невольно вспоминаю, что когда-то ваше сердце было чистым и добрым.

Дюкормье (с убитым видом):

— Да, я родился не для зла. Но что делать! Мои наставники, развратные политики, погубили меня. (Глубокий вздох.) Жером, пусть твое широкое сердце почувствует сострадание. Я совершил дурные поступки скорей по глупой гордости, чем по жестокости, и страшно наказан за них; я почти достиг честолюбивой цели и теперь свергнут в позорную пропасть! Почести, богатство — все сразу ускользнуло от меня; наконец, я должен отдать жизнь, чтобы загладить причиненные мной несчастья. Бесплодное искупление, скажешь ты, потому что теперь моя жизнь ничего не стоит; она стала невыносимой, невозможной… нельзя пережить подобный позор. И все же — горе мне! — моя смерть не погасит ненависти, которую я возбудил против себя. Скажи, разве я не заслуживаю сожаления, умирая таким образом? Жером, мой добрый Жером, неужели у тебя не найдется для меня сострадания? Неужели ты захочешь, чтобы я умер проклятый всеми? Ты же называл меня братом! Я мог оскорбить святую дружбу первых дней, но в такой душе, как твоя, чувство дружбы не умирает. (С невыразимой нежностью и слезами в голосе.) Из жалости, Жером, обними меня в последний раз; осужденные имеют священника, а я… (С раздирающим рыданием.) А у меня не будет никого… никого!