Жертва судебной ошибки - Сю Эжен - Страница 54

Князь содрогнулся. Он не мог верить такому чрезмерному бесстыдству.

Дюкормье продолжал, удвоив ироническую почтительность:

— Позвольте сделать смиренное замечание. Если три месяца назад я не имел чести расхохотаться вам в лицо, когда вы предложили мне место супрефекта в награду за честное ремесло, то это потому, что я хотел добыть себе средство, при помощи которого надеялся позднее требовать от вас все, что мне понадобится, мой многоуважаемый сеньор.

— Нет! Это прямо невероятно! — воскликнул князь.

— Будем говорить откровенно. Разве человек моего закала может похоронить себя в супрефектуре, пожалуй, даже, в префектуре, после того, как он обедал за блестящим столом в отеле де Морсен? Помилуйте! Да я умру от скуки среди глупых провинциалов, и потом, я питаю прямо священный ужас к жительницам маленьких городов. Как хотите, князь, а это не моя вина: ваша дочь избаловала меня.

— Вот чудовище! — сказал де Морсен, с испугом всплеснув руками.

— Я уже имел честь вам докладывать, князь: «Дорогу чудовищу!» — отвечал Дюкормье с напускною скромностью, опустив глаза и невинно улыбаясь. — Но успокойтесь: чудовище — не людоед. В конце концов, чего оно требует? Устроить ему хорошую, широкую жизнь среди цвета аристократии всех стран; доставить ему возможность ухаживать без различия национальностей за самыми красивыми женщинами Европы и носить расшитый мундир, украшенный крестами и лентами. Поэтому мой почтенный покровитель окажет мне милость, сохранив свою супрефектуру для какого-нибудь сына депутата или для племянника пэра, а для меня он добудет свободное теперь место старшего секретаря посольства… в Неаполе.

— Это неслыханно! Можно ли вообразить себе что-нибудь бесстыднее этого плута! — вскричал де Морсен, расхохотавшись насмешливо.

— Осмелюсь заметить моему уважаемому покровителю, что дело трудно, но не совсем неисполнимо. За время моего четырехлетнего секретарства у французского посланника в Англии, министр внутренних дел составил самое лестное мнение о моих скромных заслугах. Это доказывает его письмо, и я буду беречь его как драгоценность. Следовательно, он может присоединиться к моему покровителю, чтобы получить от нового министра иностранных дел милость, о которой я прошу. Но это не все.

Князь сделал изумленное движение.

Дюкормье чистосердечно продолжал:

— Хотя я бедняк и по происхождению лавочник, но имею неудобство быть очень тщеславным, чрезвычайно люблю играть роль и сорить деньгами. Итак, для чести Франции, которую я буду призван собою представлять, я очень рассчитываю на неистощимую доброту моего дорогого покровителя: мне надо быть уверенным, что сверх моего жалования он наградит меня пенсией в пятнадцать тысяч франков на секретные расходы.

— К счастью, он сошел с ума, — отвечал на это князь.

— Я сошел с ума? Я? Боже мой! — проговорил Дюкормье тоном нежного, грустного упрека. — Сошел с ума потому только, что, желая получить соответствующее положение, наивно обратился к своему естественному покровителю?

— Ах, ничтожество! Я — твой естественный покровитель?

— О, Боже! — продолжал Анатоль невинным и растроганным голосом. — Разве я отчасти не ваше дитя, не ваш зять? Так как все же ваша дочь…

— Разбойник! — закричал раздраженный до крайности князь, вскакивая со стула. Но сейчас же он снова упал на него, говоря:

— Он меня добивает постепенно, медленными ударами!

— Ну-с, если обращение к отцовскому чувству бесполезно, — отвечал со вздохом Дюкормье, — то придется употребить нравственное принуждение. Увы, да, мой бедный князь. Это слово вас удивляет? Скажу яснее. Я уже докладывал, что у меня страсть к автографам. О письме министра упоминаю только для памяти; в случае надобности оно послужит мне оправдательным документом. Но оно — из самых небольших перлов в моем ларце для драгоценностей, потому что, поймите же наконец, мой несчастный князь, — ведь я открылся вам вполне, — я не мог безнаказанно оставаться три месяца вашим личным секретарем. У меня были, или я ухитрился иметь в своем распоряжении все ваши бумаги, даже самые секретные, даже известный зеленый портфель.

Де Морсен казался окончательно пораженным. Несколько минут он молчал, потом вскричал в ужасе:

— Но я впустил к себе в дом ехидну! Какова гнусность! Взломать ящики, так злоупотреблять доверием!

— Словечко недурно, — сказал Дюкормье, засмеявшись. — Оно напоминает мне, что ваш почтенный друг, посланник, сам научил меня злоупотреблять доверием с его ведома. Ведь я был главным деятелем в интриге, опрокинувшей неприятное для вас министерство. Кстати, признаюсь вам: выбирая лучшие из ваших бумаг, я нашел и письмо моего патрона, где говорится, что «хотя г-н Дюкормье и добр, и готов на все, но, имея неудобство быть сыном мелочного лавочника, не пой-дет дальше маклера хорошего тона». И вот благодаря вам, я надеюсь, князь, опровергнуть это предсказание. Я стану, как и многие другие, официальным маклером, уважаемым, знатным и, в особенности, с хорошими средствами. Вернувшись к себе, вы нынче же проверите ваши бумаги и увидите, каких недостает. К вашему огорчению, я почтил своим вниманием два нежных письма баронессы Роберсак. Эта достойная, милая вашему сердцу особа говорит в них об открытой связи вашей жены с кавалером де Сен-Мерри как о вещи, которую вы сами допускаете. Словом, по важности взятых мною бумаг вы убедитесь в скромности моих требований.

— Но ты забываешь, негодяй, что существует уголовный кодекс, суд и галеры.

— Послушайте, знаменитый законодатель, не говорите глупостей насчет галер! Похищение документов ценных лишь по своей нравственной или политической важности подлежит только суду исправительной полиции. Я знаю, черт возьми, наш свод законов. Но пойду дальше и спрошу вас: неужели вы пошлете на галеры вашего зятя, хотя бы и незаконного? Зятя, владеющего сотнею писем вашей дочери? Нет, меня этим не испугаешь. А поэтому вы горячо приметесь за дело, чтобы устроить меня так, как я желаю. В противном случае я очиниваю перо (как вам известно, довольно язвительное) и, опираясь на целый ворох оправдательных документов, рас-сказываю в хлестком памфлете о том, как князь де Морсен, один из наиболее видных людей настоящего времени, защитник религии и семьи, не довольствуясь постоянной любовницей и вынося любовника своей жены, безумно влюбился в честную мещаночку; каким образом этот добродетельный государственный муж предложил своему секретарю быть его сводником и в награду этому своднику давал место супрефекта, а потом и префекта; и как, наконец, секретарь нашел более занимательным соблазнить бабенку для собственного удовольствия и с целью отомстить герцогине де Бопертюи. Ну-с, что вы скажете на это, любезный князь? Привлечете меня к суду за диффамацию? Пусть так. Но подлинные документы будут опубликованы, а вы со всей семьей будете захвачены вихрем ужасного скандала, который я подниму.

— Боже! Боже! И это не сон? Я и мои близкие будут зависеть от подобного чудовища?! — вскричал князь, совсем растерявшись, но потом с притворной самоуверенностью прибавил:

— С моей стороны было очень глупо — бояться негодяя! Когда я выйду отсюда, то мне стоит сказать только слово префекту полиции. Этот Дюкормье, наверно, принадлежит к какому-нибудь тайному обществу. Сейчас же приказ об аресте, две или три недели секретного и шесть месяцев предварительного заключения в тюрьме… тогда мы посмотрим! Ха, ха, разбойник! Ты думаешь, что я безоружен? Ты говорил о моем влиянии и получишь доказательства его.

Дюкормье пожал плечами:

— Достойный законодатель! Я прекрасно знаю, что высшие чиновники в случае надобности пользуются указом о задержании, за которым следует секретное заключение, а потом предварительное. Под предлогом заговора или политической меры эти тайные приказы теперь в ходу в нашей прекрасной, свободной стране. Но, о патриарх античных нравов! Мои бумаги… извините за слишком притяжательное местоимение: «ваши бумаги» хотел я сказать; ваши бумаги находятся в хороших руках. Не буду же я вечно сидеть в тюрьме, а самовластный арест усилит впечатление моего памфлета. И потом, добрейший, вы забываете, что дело идет о заключении в тюрьму вашего незаконного зятя, и он заговорит, как бы ни были крепки тюремные замки. Поэтому бросьте ребяческие угрозы, подчинитесь добровольно предлагаемым условиям, и моя выгода будет ручательством за мое молчание.