Жертва судебной ошибки - Сю Эжен - Страница 30

— Я вас вполне одобряю, милейший, — сказал князь. — Разборчивый, тонкий вкус — признак знатности. Но скажите, вероятно, вы, как старые друзья с этим торговцем, были в восторге от встречи? И, конечно, в глазах этих простых людей вы, любезный г-н Дюкормье, должны быть важной особой и ваше слово для них закон?

— Правда, князь. Мой друг питает ко мне большое доверие, потому что он честнейший и простодушнейший малый.

— Простодушный! Не правда ли, это только деликатное выражение?

— Что делать, князь? Дружба часто бывает слепа.

— Но скажите откровенно, его не трудно провести за нос? А его жена, вероятно, слушает вас, как оракула.

Теперь князь, в свою очередь, пристально смотрел на Анатоля и продолжал, медленно и многозначительно подчеркивая каждое слово:

— Знаете, что? Я уверен, что если вам вздумается убедить эту очаровательную мещаночку, — я не такой разборчивый, как вы, и нахожу ее прелестной, — так вот, если вы захотите потрудиться убедить ее… убедить… ну, как бы сказать?.. в том, например, что по хорошему тону полагается надевать платье наизнанку и что дамы высшего общества всегда так и делают, то бьюсь об заклад, вам удастся убедить ее в этом. Словом, при помощи ваших советов, ее можно заставить сделать все что угодно?

Анатоль понял постыдный смысл этих слов, и губы его слегка побелели, что у него было признаком сдержанного, но крайнего бешенства и злобы. Однако, за исключением едва заметной дрожи в челюстях, судорожно сжавшихся на секунду, лицо Анатоля оставалось бесстрастным, и он не прервал отца герцогини де Бопертюи. Князь же продолжал все более и более многозначительно:

— Мне кажется, любезный г-н Дюкормье, что вы владеете удивительным искусством покорять самую мятежную совесть, самую закоренелую разборчивость. Мещанским предрассудкам и несговорчивой добродетели не устоять перед вами. Морваль мне пишет, что вы воплощенный искуситель, если представляется надобность. А если вы искуситель, то ведь г-жа Фово — дочь Евы… Вы понимаете меня?

— Князь, — отвечал Анатоль с едва заметным дрожанием в голосе, — князь, я не знаю, так ли…

— Одно слово, милейший; вы человек серьезный и положительный. Поэтому одно из двух: или мы понимаем друг друга с полуслова, или совсем не понимаем. В последнем случае вы не придадите никакого значения следующим словам. Слушайте их хорошенько!..

— Я вас слушаю, князь.

— Хотите вы приобрести сильного покровителя, пользующегося огромным влиянием? Покровителя, который во всякую минуту, — от вас зависит приблизить или отдалить ее, — может поднять вас на такую высоту, о какой вы и не мечтали? Ясно ли я говорю? Понимаете вы меня?

— Очень ясно, князь; отлично понимаю.

— И вы понимаете, каким путем можете приобрести могущественного покровителя?

— Князь, мы превосходно понимаем друг друга; но для того, чтобы искушение удалось, необходимо одно условие; надо, чтобы я состоял при вас, так сказать, официально. Такое положение не то что придаст моим словам больший вес, а позволит мне говорить о вас беспрестанно г-же Фово, восхвалять ваше великодушие и могущество. И все это без пре-увеличений, а вполне просто, потому что, не скрою, с этой молодой женщиной надо обращаться осторожно, чрезвычайно тактично, сдержанно. И потом…

— Отлично! Ваша мысль превосходна. Завтра же вы поселитесь у меня в качестве секретаря. От прежнего секретаря я избавлюсь, поместив его на какое-нибудь место. Морваль разрешает мне удержать вас здесь, сколько мне понадобится. Я берусь сам написать ему об этом. Итак, вы будете жить у меня и обедать за моим столом. Согласны?

— Согласен, князь.

— Теперь, мой милый, ваша будущность в ваших руках. От вас зависит, будете ли вы супрефектом через три месяца, через два или через месяц. Затем, даю честное слово благородного человека, через два года я вас сделаю префектом, а потом мы увидим… Вы еще не знаете, как я выдвигаю тех, кто мне служит.

В эту минуту дверь открылась и воротившиеся с проповеди княгиня с дочерью по-семейному, без доклада вошли в кабинет. Дюкормье отвесил им глубокий поклон и направился к двери. Увидя Дюкормье, Диана невольно покраснела, но каково же было ее удивление, когда князь вернул Анатоля, говоря:

— На одну минуту, милостивый государь, на одну минуту; я хочу вас представить жене и дочери.

Анатоль вернулся. Князь указал на него глазами своим дамам и отрекомендовал:

— Г-н Дюкормье, мой новый секретарь.

Анатоль снова почтительно поклонился княгине де Морсен и ее дочери, а князь в это время продолжал:

— До завтра, г-н Дюкормье. Ваша комната будет готова.

Дюкормье поклонился, вышел и уехал из отеля де Морсен.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

XXI

Было около десяти часов вечера. Жером Бонакэ в ожидании гостей, Дюкормье и супругов Фово, сидел в своей скромной гостиной, единственное украшение которой составляли арфа, фортепиано и большие фамильные портреты родных Элоизы. Ее отец был изображен в богатом, но несколько театральном костюме французского пэра времен Реставрации, дед — в мундире флотского офицера времен Людовика XVI с орденской лентой св. Людовика. Портрет матери маркизы представлял даму в придворном костюме, в длинной расшитой мантии (отец маркизы, как многие из старинного дворянства, присоединился к Наполеону); бабка, знатная дама конца XVIII столетия, в напудренном парике с мушками и в огромных фижмах, держала за розовую ленту болонку, которая лаяла на маленького негра в красной расшитой золотом куртке, поддерживавшего шлейф этой важной дамы. Между портретами этих двух аристократок, как трогательная противоположность, висел третий, поразительно похожий портрет матери доктора Бонакэ. С полотна глядело доброе почтенное лицо старушки, в круглом чепце и в крестьянском платье. А под последним портретом — набросок карандашом, за стеклом и в черной рамке, нарисованный рукой. В бытность свою медицинским студентом в Париже, Жером Бонакэ узнал о болезни и смерти отца почти одновременно и упросил своего друга, знаменитого скульптора, поехать с ним и нарисовать дорогие черты покойника. Если не считать портретов, то гостиная отличалась чрезвычайно простой меблировкой; только кое-где стояли вазы из китайского фарфора, наполненные великолепными камелиями (г-жа Бонакэ любила цветы так же, как и ее муж). Толстый ковер на полу, огонь в камине, спущенные гардины и две лампы под матовыми шарами придавали скромному жилищу необыкновенно уютный вид, и мало кто из гостей Бонакэ стал бы жалеть, что маркиза отказалась от великолепного замка и ежегодного дохода в 50 000 экю.

Одиночество доктора было прервано приходом жены.

— Г-н Дюкормье отлично устроится наверху, — сказала г-жа Бонакэ мужу. — Я велела привести все в порядок и прибавить к мебели покойное кресло; в нем он может размышлять о своем возвращении на путь истинный; надо же ему облегчить всячески его обращение. Но, кроме шуток, мой милый, я думаю, что вашему другу комнаты понравятся; тишина там полная, из окон прелестный вид; а если у него есть какие-нибудь привычки, то вы скажете мне, и мы так устроим, чтобы он чувствовал себя хорошо возле нас.

— Милая Элоиза, какая вы добрая! Вы так хлопочете об Анатоле.

— Но как же иначе? Ведь он ваш друг, и его надо отвлечь от дурной жизни; надо успокоить, залечить его пораненную душу. Хотя это случилось и по его вине отчасти, но всякое страдание заслуживает снисхождения и участия.

— Он стоял на краю пропасти, но, слава Богу, не упал в нее. Клянусь вам, я открыл ему глаза как раз вовремя.

— Одного желаю, чтобы это внезапное обращение не было следствием минутного увлечения под вашим влиянием, мой друг, а исходило бы из серьезного, обдуманного чувства.

— Я не до такой степени оптимист, чтобы думать, будто Анатоль не обойдется без колебаний. С прошлым нельзя порвать сразу и без нравственного потрясения. Вот почему я хочу удержать Анатоля возле нас; хочу для него, так сказать, перемены воздуха; хочу ухаживать за ним, как за больным ребенком. Следует сохранить для человечества такую богато одаренную натуру. Он дал честное слово, что поселится с нами; следовательно, он у нас в руках и будет окончательно спасен, если удастся женить его.