Жертва судебной ошибки - Сю Эжен - Страница 14

В это же время кавалер де Сен-Мерри взводил княгиню де Морсен по большой лестнице:

— Знаешь ли, Арманд, я насилу удержался, чтобы не броситься на шею к нашей дорогой Диане: так меня восхитила ее мысль насчет этих писем.

— Да? А вы не слыхали иронического замечания баронессы, этой змеи с кроткими глазами, о том, что в моей дочери возмутилась гордая кровь Морсенов?

— Но вы знаете, что эта змея больше шипит, чем кусает, и кроме того…

— Молчите, Адемар. Вот Берта.

Действительно, навстречу шла вторая дочь княгини, пятнадцатилетняя Берта, в сопровождении молоденькой англичанки с приятным, но немного серьезным и даже печальным лицом. Мадемуазель де Морсен, высокая, тонкая и бледная девочка, несмотря на свой возраст, отличалась угрюмым, надменным выражением в холодных глазах.

— Куда вы идете, Берта? — спросила княгиня.

— Вниз, повидаться с сестрой.

— Надеюсь, мисс Пеней по-прежнему довольна успехами мадемуазель Берты, которая уже теперь не маленькая? — спросил г-н Сен-Мерри с фамильярностью старинного друга дома.

— Слишком много надо делать, чтобы угодить мисс, — отвечала Берта отрывисто и сухо.

— Но это должно быть твоим единственным желанием, моя милая, — сказала торжественным тоном княгиня, целуя дочь в лоб. — Мисс Пеней, не забудьте спросить, нет ли кого у герцогини. Если она не одна, то вы вернетесь к себе.

— Хорошо, княгиня, — ответила гувернантка.

В это же время князь де Морсен поспешно входил к себе в кабинет, где его ждал г-н Луазо.

X

Луазо, тот самый седой господин, которого читатель видел у Марии Фово, уже двадцать пять лет состоял при князе де Морсене в качестве доверенного слуги, оказывавшего своему господину различного рода услуги. Между этим сметливым и не особенно совестливым человеком и князем давно уже установились фамильярные отношения. Луазо любил поговорить и говорил прекрасно, воображая себя знатоком литературы. Он особенно любил писателей XVII века, Мольер и Реньяр были его кумирами. Он думал, что Криспеп, Скапен, Маскариль и Сганарель — самые умные из действующих лиц комедий. И случалось, что г-н Луазо испытывал терпение князя: напитанный классиками, он вдруг начинал говорить языком своих моделей, и тогда ему недоставало только перчаток, плаща и шпаги Криспена, чтобы вполне сыграть его роль.

Войдя в кабинет, князь живо спросил его:

— Ну, Луазо, какие новости?

— Скверные, сударь.

— Рохля! Ты наговорил или наделал каких-нибудь глупостей? — вскричал князь, топая ногой.

— Если князь желает меня выслушать, то сам увидит. Его сиятельство всегда признавал за мной верность взгляда и опытность.

— Нечего сказать, нашли время хвастаться этим, г-н Луазо!

— Позвольте мне кончить и тогда судите. Г-жа Фово, к несчастью, не принадлежит к разряду дикарок, добродетельных и угрюмых, но недовольных судьбой. С подобными особами никогда нельзя отчаиваться. Добродетельная г-жа Фово, наоборот, весела, насмешлива, жива и довольна своим положением. Она ничего не домогается, ничего не желает и, как я уже докладывал много раз, без ума от своего мужа. Муж — несносное животное пяти футов и семи дюймов. После трех лет супружества они еще влюблены друг в друга, и в доме вечный скандал от их нежностей. Тут ничего не поделаешь, сударь, потому что…

— Да ты точно поддержал пари, что рассказываешь мне об этих глупостях?

— Я не хотел обманывать вас и…

— А мои обещания? А деньги?

— Госпожа Фово возвратила мне деньги так же ловко, как ловко я заставил ее сперва взять их. Что касается отеля, бриллиантов и прочего, то она подняла все это на смех и, должен признаться, очень умно, потому что у нее острый, веселый ум. Нет, сударь, она не из числа глупых жаворонков, которые ловятся на блестящее зеркало. А по наружности г-жа Фово — олицетворенная миловидность, грация, свежесть и плутовство.

— Палач! Он точно умышленно пришел сюда расхваливать эту проклятую женщину!

— Да, сударь, у меня всегда умысел говорить вам правду, как бы она ни была неприятна, чтобы не завлекать вас в несбыточное дело. Поверьте мне, откажитесь…

— Сколько еще раз повторять, что я и сам не знаю, почему меня так задело за живое это неправильное, но милое личико? А видел я его только два раза по пять минут! Это что-то фатальное, необъяснимое; мое чувство безумно, нелепо, но неотступно и сильно, как всякий каприз, да еще последний у человека моих лет. Не глупо ли каждый день проходить мимо ее лавки, как школьник, и для чего? Для того только, чтобы взглянуть на пикантную и кокетливую мордочку. Я не могу отвязаться от воспоминаний о ней, не могу и не хочу, потому что при одной мысли о ней я чувствую, что молодею на двадцать лет.

Действительно, во время этого разговора, напоминавшего князю лучшие дни его любовных преследований, он проявил юношескую живость.

— Но, сударь… — попробовал возразить Луазо.

— Но… но… Все только «но» да «если бы»! — перебил его князь тоном горького упрека. — Г-н Луазо становится ленив, неповоротлив; он утратил изобретательность или, вернее, воображает себя слишком важным барином, чтобы постараться… как старался в былое время.

— Но в былое время князь избавлял меня от лишних хлопот; три четверти успеха зависели от него самого… Ему стоило только показаться, — сказал Луазо угрюмо и вместо с тем льстиво.

— Вы не одурачите меня своими отговорками, г-н Луазо. Как так? При первом отказе вы уже пасуете? Точно все женщины не начинают с отказа, и как будто не следует десять раз подходить к ним с одним и тем же?

— Но каким способом?

— Как каким? Вы насмехаетесь, г-н Луазо. Есть тысяча способов, чтобы зайти опять в лавку, пообещать этому созданию вдвое, втрое, так как я решил пожертвовать всем.

— А муж, сударь?

— Что муж?

— Да то, что для часового разговора с г-жой Фово мне пришлось выжидать дня дежурства ее мужа. Узнал я об этом от его фельдфебеля, одного из наших поставщиков. Вы, сударь, проходя мимо лавки, и сами, вероятно, заметили, что злодей всегда торчит там и, как тень, ходит за своей женой? При этом он груб и силен, как лошадь, а его жена — бесенок, способна открывать ему все, и он мне переломает ребра.

— Подите вы! Так уж и ребра переломает?

— Да это еще полгоря. Я бы гордился, что пострадал за вас. Но какой скандал, какой шум на весь квартал, если узнают, что я от вас, сударь. Подумайте о последствиях. Знатный барин, пэр Франции, бывший посланник — и сооблазняющий кого же? Жену какого-то лавочника! Какова находка для «Шаривари», для всего змеиного гнезда, называемого «малой прессой»!

Луазо пожал плечами и прибавил с неподражаемым апломбом:

— И ничего не поделаешь, потому что на распущенность прессы нет никакой управы.

— Превосходно. Если г-н Луазо стал философом и так боязлив, то я прибегну к более изобретательному и преданному посреднику.

— Ах, сударь! Ай-ай! — вскричал в ужасе слуга, всплеснув руками.

— Люди изнашиваются. Не будем больше говорить об этом. Я найду, кого одарить своим доверием.

— Высказать мне подобную несправедливость, мне, который состарился на вашей службе!

— Довольно, довольно!

— Опозорить мои седины! Нет, сударь, у вас не хватит смелости! Ведь это было бы смертью для старого бедного Луазо, да, смертью! — сказал «честный» человек трагическим тоном.

— Ты с ума сошел! Кроме того, тебя можно еще упрекнуть в нескромности, в болтливости.

— Меня? Да я могила.

— А каким же образом г-жа де Роберсак узнала, что я взял ложу в Опере? Без сомнения, ты проболтался ее прислуге.

— Во-первых, князь знает, что я не якшаюсь с ливрейной челядью, — отвечал лакей со сдержанным достоинством, — и могу поклясться чем угодно, что не открывал рта. A-а! Вот что! — прибавил Луазо, ударив себя по лбу. — Баронесса очень проницательна…

— Кончишь ты или нет?

— Взявши билет в кассе, я при выходе положил его в бумажник и в это время очутился лицом к лицу с баронессой; она шла пешком в сопровождении лакея. Я поспешил почтительно поклониться, но она как будто не заметила меня, что показалось мне странным. Меня выдала розовая бумажка, и баронесса вывела правильное заключение, что князь…