Зеница ока. Вместо мемуаров - Аксёнов Василий Иванович - Страница 88

— Это еще и весь питерский круг, породивший, кстати, множество мемуаров?

— Вот именно. Взять Анатолия Наймана, с которым мы древние друзья. Он писал сначала в чисто мемуарном жанре об Ахматовой. А сейчас начал писать повести, в которых жизнь близких людей воплощается в прозу.

— Итак, не Бродский. Кто еще?

— Предположим, что Евтушенко. Зачем мне все это трогать? Или какие-то романтические воспоминания, когда они уже много раз использованы мной в художественном жанре.

— Даже повесть «Пора, мой друг, пора» была о Таллине сорокалетней давности.

— А потом туда путешествовал Борис IV из «Московской саги». Он ездил в Таллин на мотогонки и оставил точные воспоминания. Например, о ссоре с эстонским парнем, якобы из-за сестры этого пария, за которой ухаживал. Они уже пошли драться, и парень вдруг отвернул пиджак и показал подкладку, к которой был пришит черно-бело-синий флаг независимой Эстонии. Это было со мной. Мы сидели в ресторане «Пирита», и какая-то компания начала нас задирать. И с одним парнем эстонским мы вышли поговорить по душам в угол этой ресторации. Саксофонист играл, какое-то возбуждение было, такой фон. И он мне сказал: «Ты не видаль никогдааа, вот я тебе, масквииич, сейчас покааажууу». И он мне показал: «Ты это когда-нибудь видел?» Я говорю: «Нет, никогда не видел. Это что?» — «Это нашь флааг». Я говорю: «Так я приветствую твой флаг». И он сказал: «Тогда давай пожмем руки друг другу».

— Как вы оцениваете нынешнюю моду на ретро в телесериалах и кино?

— Я тут усматриваю два аспекта. Во-первых, то, что память об отцах и дедах интересует мыслящую молодежь. Главное — освободить эту память от пропаганды. А во-вторых, многое идет от дефицита сюжетов. Скажем, двенадцать лет нацизма отработаны на Западе бесконечным количеством приключенческих сюжетов кино, театра, романов. А у нас либо нетронутые целинные залежи сюжетов, либо полностью искаженные. Таким почти не тронутым полем можно считать ГУЛАГ. А многочисленные фильмы и сериалы о Гражданской войне — это словно рассказ человека с дефектами речи. Говорит — и вдруг начинает так заикаться, что не поймешь, о чем это он.

— Что вы имеете в виду?

— Ставшее привычным идеологическое неупоминание каких-то имен. Либо искажение. И это открывает возможность нового рассказа о том же самом, римейков о Гражданской войне. Рассказать, как было на самом деле. Например, об анархистах, таких же радикальных сволочах, как большевики, и их ближайших союзниках. Но потом большевики уничтожили их в первую очередь, еще до эсеров. Это было серьезное движение, а в наших фильмах они мелькают как экзотический фон.

— Вроде Левы Задова?

— Да, Лева Задов, пьяные матросы, «Анархия — мать порядка». Всегда думал, что это в фильмах за такие неуправляемые матросы. А это, с одной стороны, анархизм. А с другой стороны — наркотики, оказавшие колоссальное влияние на военный флот. В мемуарах академика Лихачева я как-то наткнулся на его утверждение, что это была операция германского военного командования по внедрению наркотиков в Балтийский флот, осуществленная с помощью большевиков. Немцы не могли взять Петроград, потому что вход в него закрывали четыре непробиваемых линкора Балтийского флота. Без военной авиации взять их было невозможно. Для того чтобы вывести их из строя, пошел в ход морфий, кокаин, героин и так далее. То же самое потом было на Черноморском флоте. Сначала все обожали Колчака как главкома. И вдруг на безобразнейших митингах матросы начали снимать штаны, показывать ему задницы, терзать офицеров с какой-то немыслимой жестокостью. Надо поднимать, исследовать, рассказывать, что это было за гуляй-поле. Невероятное число тем для сериалов, фильмов, книг.

— А картинка, которая идет сейчас в сериалах и которая воспринимается молодежью как истина, не кажется вам отчасти пародийной?

— Так кто-то должен прийти и сделать иначе. Чем бесконечно жевать Чехова — когда одновременно идет восемнадцать «Чаек», тридцать четыре «Вишневых сада» и так далее, пусть молодые серьезно подходят к этим вещам. Ничего не сказано о Гражданской войне и Белом движении. Почти не сказано, что на самом деле было на войне. К сожалению, в сериал по «Московской саге» не вошла польская часть романа, где рассказано, что такое была Армия Крайова, как там наши действовали, как мучились многие офицеры.

— После «Московской саги» нет больше предложений сериалов?

— Была и остается идея экранизации романа «Остров Крым». Я сделал даже сценарий. Но пока все зыбко. Много зависит от финансирования, потому что это очень сложно ставить.

— Какие у вас планы в связи с избранием председателем жюри Букеровской премии по литературе за 2005 год?

— Я еще не знаю. Говорят, что примерно десять-пятнадцать романов придется прочесть. Пока что читаю современных авторов и делаю удивительные находки. Когда-то Дима Быков подарил мне свою книгу «Орфография». Она такая толстая, что я долго не решался читать. А недавно прочел и поразился, насколько это серьезная, значительная, удивительная книга. Быков показал невероятный романный талант и умение. Тоже, кстати, книга об устранении «исторического заикания». Тема, о которой с такой точки зрения никогда не писали, — о реформе орфографии на фоне человеческих судеб в первые месяцы после революции семнадцатого года. Главного героя зовут Ять. Там есть просто гениальные сцены. Есть некоторые длинноты, но есть и ошеломляющие моменты.

— И тоже близко к аксеновскому — Крым, карнавал мысли, действия.

— Крым изумительный. Любовные сцены с Таней превосходные. А министры Временного правительства, сидящие в каземате Петропавловки… Освобождение Оскольцева — это просто вершина современной прозы, я думаю. Это очень недооцененный критикой роман.

«Меня называют Васей Лунатиковым»

(беседа с Диной Радбель)

Освобождение от зависимости

Бег, джоггинг сыграл в моей жизни колоссальную роль. Когда на подходе было тридцать семь лет, мое состояние, честно говоря, похрамывало и в физическом плане, и в душевном. Тогда мы и с друзьями говорили, что тридцать семь — действительно паршивый возраст, гораздо хуже, чем сорок. Сорок — уже классный возраст, настоящий, мужской. Пока же как-то очень зыбко я себя чувствовал. И связано это было со многими обстоятельствами, но прежде всего с алкоголем. Тогда я и задумался: что мне вообще делать и, в первую очередь, как освободиться от зависимости? И если не пить, то как вообще-то жить? У меня были моменты, когда я даже не представлял себе, как можно жить без алкоголя и делать какие-то вещи, к которым уже привык, ну, скажем, ухаживать за женщинами. С градусами — легче! Воздушнее! Это был не творческий кризис. Творчество как раз в этих обстоятельствах не страдало. Я тогда начал писать «Ожог»: и открывалась метафизика, и открывалось подсознание, и развивалось презрение к тогдашнему государству. Я бы даже сказал, что меня не сам допинг стимулировал, а состояние после него, состояние очень тяжелое и неприятное, но в то же время побуждающее как-то высказаться. Вот что меня подвигало к творчеству, и за это я цеплялся и цеплялся. А под самим допингом вообще ничего не получалось, только иногда какой-то момент восторга промелькнет — и улетучится. Это и спасло.

Я был в Литве на Куршской косе и случайно наткнулся на книжку двух австралийских бегунов, как ни странно, напечатанную в Советском Союзе большим тиражом. Кажется, книга называлась «Бег для жизни». Прочитал. И решил попробовать бег. Возле нашего дома был подъем на большущую дюну, на вершине которой стоял маяк, он все время вращался в закатном небе. Вокруг — пустынно, просторно. К тому же — светлые летние ночи. И я решил побежать сначала к этому маяку. Потом почувствовал, что мне это коротко. Я стал бегать дальше — за маяк. Сначала по полчаса, потом по часу и так втянулся, что бег для меня стал своеобразным наркотиком, но в то же время он меня укреплял — во всем, не только телесно, но и творчески. В то лето я преодолел чуть ли не марафонскую дистанцию: бегал в день по два часа и больше. Бегал, бегал и никак не мог остановиться. Да, да, да…