Лето, в котором нас не будет (СИ) - Летова Ефимия - Страница 34

Глава 20. Юнита скверны

Следующий день после смерти Тьериша Агрависа пятёрка провела, не поднимая глаз, тише воды, ниже земли. Им было всего по девять лет, не так, чтобы много, но они уже всё понимали. И ждали расправы. Учителя ходили нервные и злые, уроки сократили. Мельком они видели малью Агравис, почерневшую от рыданий: своего умственно отсталого нелепого Риша она любила безумно. А ещё по Джаксвиллю сновали незнакомые люди, собранные, деловые, все словно бы на одно лицо. Вероятно, изучали обстоятельства произошедшего. Питомцев приюта пока что не допрашивали, но было ясно, что это — дело времени.

Расследования и грядущей расправы, внешней или внутренней, ждали все, весь их проклятый Джаксвилль ждал, но, разумеется, они пятеро — особенно. И когда Четвёртая предложила собраться для серьёзного разговора, они сбились в кучку, не задумываясь. Седьмой был бледен, как свечной воск, и нервно икал, Тринадцатый виду старался не подавать, но то и дело закусывал губу, не обращая внимания на запёкшуюся кровавую корочку. Двадцатая зло смотрела прямо перед собой, нервно выглаживая Ноля, а Двадцать вторая…

А Двадцать вторую после ужина не видел никто, и это само по себе нервировало. Вообще-то иногда она так пропадала на несколько часов, но не сегодня же! Четвёртая только нервно пожала плечами, и остальные не решились спрашивать. Если Четвёртая не искала подругу, за эти три года ставшую её негласной тенью, значит с той всё в порядке. Странная она, ну а кто в Джаксвилле нормальный?

Надо сказать, Четвёртая чувствовала себя несколько виноватой перед Двадцать второй. Её открывшийся, точнее, относительно прояснившийся дар предчувствования требовал обсуждения и осмысления, но в данный момент всем было несколько… не до того. Впрочем, Двадцать вторая, наверное, промолчала бы, как и всегда. Невольно Четвёртая сочувствовала ей: предчувствовать смерть и зачастую не иметь возможности её предотвратить, понимать, что что-то должно случиться — то ещё удовольствие. Если бы Двадцать вторая могла предупредить их заранее… Чувства вины и сопереживания были новыми, непривычными. Четвёртая чувствовала себя неуютно из-за этого.

— Пока что все в панике, думают, что это несчастный случай, но скоро заподозрят неладное и вспомнят обо мне, — сказала она, глядя на всех друзей по очереди. — Заставят меня всех допросить.

— Мы тебе подыграем, — сказал Тринадцатый, а Четвёртая покачала головой.

— Они могут заметить. Будет ещё хуже.

— Что ты предлагаешь?

— Я сбегу из Джаксвилля.

— Ха, — коротко высказался Тринадцатый.

— В конце концов, это действительно моя вина. Я сказала Ришу идти в погреб. Если я сбегу, они не тронут вас.

— Тридцать первого поймали, — сказала Двадцатая. Седьмой не сказал ничего, но побелел ещё больше, и веснушки на его лице казались почти чёрными.

— Тридцать первому просто не повезло. А я сбегу. Не хочу… — она не знала, как объяснить, но они, кажется, поняли.

— Сбежим вместе, — подала голос Двадцатая и посмотрела на мальчиков. — Мы должны держаться вместе. Мы вместе, как… мы одна… одна юнита.

— Юнита скверны, — хохотнул Тринадцатый, но было видно, что он задумался. А затем бросил быстрый взгляд на Двадцатую. — Надо вместе, ты права. Вместе проще.

Все задумались.

— Подкоп? — неуверенно предложил Седьмой.

— Там, где площадка, за дубом, — подхватила Двадцатая. Все оживились.

— А мы сможем вырыть ход за одну ночь?

— Если начнём сразу после ужина, то, наверное, да…

— А чем будем копать?

— Утащим ложки на ужине. Седьмой, ты же спрячешь их под этими своими… иллюзиями?

— Ик! Ну… да, наверное.

— А как же вечерняя проверка?

— В детстве мой брат подкладывал подушки под одеяло, чтобы взрослые думали, что он спит, — сказал Седьмой и поёжился, как всегда, когда вспоминал о своей той, настоящей бывшей семье.

— Можно ещё отрезать волосы и разбросать по подушке, чтобы было убедительнее, — подхватила Четвёртая.

План понравился всем, кроме Тринадцатого — тот почему-то не был уверен, что они смогут незаметно прокопать лаз нужного размера за ночь. Но противиться слишком долго он не стал, сдался — просто потому, что быть со всеми вместе ему казалось важнее, чем быть правым.

* * *

— А это обязательно? Может, не надо? — жалобно проскулил Седьмой, когда Двадцатая поднесла к его лицу заточенную до остроты ножа ложку — большая редкость в Джаксвилле, такие делал только Девятый из старших по большому одолжению — и срезала несколько прядей его волос. Когда-то, говорят, всех детей в приюте стригли налысо в целях гигиены — и мыть не надо, и паразиты не заведутся. Но слишком уж жалобное зрелище представляли они из себя во время регулярных проверок вышестоящих инстанций — и стрижку отменили.

— Всё должно быть убедительно, — строго и важно ответила Двадцатая. На кроватях мальчиков на пробу они соорудили из матрасов подобие холмиков — спящих тел, а на подушках разложили отрезанные пряди волос. Издалека действительно должно было казаться, что ребёнок просто спит, уткнувшись носом в подушку. Мальчики пробрались в комнату девочек и спрятались под кроватями, ожидая окончания вечерней проверки.

Дверь скрипнула — обычно дежурный сотрудник не проходил, а просто заглядывал в комнаты, пересчитывая спящих по головам. Но не сегодня. Дверь распахнулась шире — и Четвёртая тут же поднялась с кровати, привлекая к себе внимание, чтобы отвлечь его от остальных. Поднялась — и испуганно застыла на месте, глядя в лицо стоящей перед ней женщины. Мальи Агравис, сжимавшей в руке узкую коптящую свечу.

Вторую руку она прятала за спиной.

— Риш никогда не пошёл бы в подвал сам, — хрипло сказала она. — Не пошёл бы, он никогда туда не ходил, он всегда меня слушался. Но ты… Ты и подобные тебе твари… Это вы во всём виноваты. Вы и только вы. Всех вас надо было передушить ещё в колыбели. Из чрев ваших матерей вырезать, вырвать голыми руками и раздавить, как спелые сливы.

Комната девочек была первая по коридору, возможно, директриса Агравис зашла в неё именно поэтому. Возможно, она вспомнила о даре Четвёртой заставлять что-либо делать. Возможно, она просто сошла с ума и сама не понимала, что творит — её глаза казались чёрными, а светлые, почти белые растрёпанные волосы делали её похожей на ведьму.

— Он умер, мой сын умер! — выкрикнула малье Агравис. — А вы сдохнете. Вы все сдохнете! Это проклятое место, этот источник скверны сгорит дотла, как лепрозорий…

Четвёртая растерялась — может быть, или испугалась, в конце концов, ей было только девять, и её дар был капризен, как любой детский дар. Как правило, она приказывала, прикасаясь к человеку и глядя ему в глаза, а между тем директриса вытянула перед собой вторую руку с какой-то объёмистой пузатой склянкой и плеснула на ближайшую кровать что-то, пахнущее резко и неприятно. Едкий ядовитый запах обжигал глаза и ноздри.

А потом бросила свечу.

Пламя вспыхнуло моментально, и кто-то — наверное, Седьмой, — закричал, завизжал, а Четвёртая бросилась тушить огонь. Внезапно сама малья Агравис оказалась внутри огненного кольца, язычки пламени поползли по её одежде. Это было очень странное пламя, не ощутимое, не обжигающее, но даже такой иллюзии оказалось достаточным для безумной женщины — она закричала, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.

Стукнула дверь, щёлкнул замок.

Седьмой забился в угол и подвывал от ужаса.

— Мне нужна вода! — заорал Тринадцатый. Никто не знал, как именно он собирался использовать воду — тушить огонь, или, может быть, плавить замок, но воды не было, а дым заполнял комнату, удушливый и едкий. Тринадцатый и девочки схватили покрывала и попытались накинуть их на пламя, но бесполезно. Двадцатая почувствовала, как кипятком катятся по лицу слёзы и закашлялась.

Дверь открылась, впуская воздух, по контрасту кажущийся ледяным: по счастью, директриса только захлопнула дверь на внешнюю задвижку, а не закрыла на ключ. На пороге стояла Двадцать вторая, и выглядела она ужасно: перемазанное кровью лицо и та лёгкая безуминка в глазах, предвещавшая, как они теперь понимали, чью-то смерть. Но это было уже не важно.