Услышь мою тишину (СИ) - Ру Тори - Страница 18

— Возможно, в детстве мать роняла! — Он отшучивается, но энтузиазм быстро сходит на нет. — Я вообще в последнее время какой-то мутный — постоянно гружусь, силюсь что-то вспомнить и не могу. Меня мучает дежавю, преследуют навязчивые сны, будто я пытаюсь с кем-то завести разговор, войти в деревню, повидаться с бабкой, но у меня не получается. А когда я просыпаюсь, то не могу понять, где явь, а где кошмар… Знаю, звучит бредово. Ладно. Поезд скоро. Пошли отсюда!

Сорока встает и шагает к распахнутой калитке ограды.

Крупная птица, сверкнув просмоленными перьями, устраивается на разлапистой ели неподалеку и хрипло каркает. Светило стремится к горизонту, время утекает как вода. Все, что у меня есть — несколько минут наедине с Сорокой, и их нужно по максимуму использовать.

— Ты часто бываешь в этих местах? — окликаю я и увязываюсь следом.

— Я каждое лето тут.

— А… в другое время года?..

Сорока останавливается:

— Не слежу за датами.

— Поехали со мной? Прямо сейчас! — Я догоняю его и умоляю: — Разве тебе не нужно вернуться? К девушке, к другу, к маме…

— Да. Нужно вернуться… — Он отводит глаза. — Но не к ним.

— Тогда… куда же?! — До треска рукоятки напираю на верную трость, но не унимаюсь. Ожоги наливаются болью, легкие горят.

Сорока напрягается, раздраженно прищуривается, словно я — назойливая муха, посягнувшая на его комфорт… Но, встретившись с моим взглядом, он признает поражение и шепчет:

— Не знаю.

Отчаяние и одиночество мечутся в черном космосе его зрачков, обрамленных холодной синевой радужки.

Я тоже сдаюсь — моргаю, и по щекам текут горячие капли. Он пристально смотрит на меня.

— Сорока, я не хочу расставаться. Ты так помог мне. Я отвечу тебе тем же. Скажи, чего ты хочешь? — Рыдания эхом разносятся над кладбищем, застревают в ветвях, парализуют связки и обрываются всхлипом.

— Покоя, — тихо отвечает Сорока, нависая надо мной.

— Почему?..

— Потому что я устал. Мне паршиво тут. Потому что… все должно идти своим чередом.

Даже сейчас я не могу продраться сквозь его печаль к истине. Его сознание живо, но блокирует травмирующий опыт. Или же… Он специально уходит от ответов.

— Миха, ты ведь все знаешь. Ты понимаешь, что происходит… — Я указываю на портрет позади нас и вновь хватаюсь за трость. — Оглянись. Пожалуйста! Подумай и cкажи: что я могу сделать для тебя?

Он исполняет мою просьбу, разворачивается и, покачиваясь, вплотную подходит к кресту. Пятится назад. Прячет руки в карманы джинсов. Ветер треплет волосы на макушке, белая футболка натянулась на широких плечах. Он надолго замирает, а я жду.

Крапива шумит, гнется к земле, ветлы стряхивают оцепенение и с протяжным скрипом расправляют затекшие конечности. Но порыв стихает, колдовство рассеивается, мир вновь становится статичным.

Сорока возвращается, его лицо безмятежно, на губах блуждает привычная ухмылка. Но в синих глазах я вижу тоску. Неизбывную смертельную тоску, наполнившую его душу в темном глубоком колодце снов, перечеркнувшую надежды и планы, вытеснившую жизнь…

— Как тебе помочь??? Скажи, что мне сделать??? — задыхаясь, повторяю и повторяю я, протягиваю к нему руку в надежде ощутить живое тепло, но пальцы рассекают пустоту. Ворох незнакомых образов и чужих переживаний взвивается в памяти, на миг я слепну и беспомощно отступаю к выходу.

Сорока перебивает:

— Уезжай. Вали отсюда и не возвращайся. Мертвое — мертвым. Живое — живым.

Его слова подхватывает ветер, силуэт меркнет в предзакатных лучах, растворяется и исчезает в сплетении светотеней.

Я остаюсь одна, лишь ворон с высоты с интересом взирает на происходящее.

Перевожу дух, вытираю слезы, а в переломанном теле зудит решимость. Я обязательно помогу Сороке вернуться туда, где его место. Так же как он помог мне остаться там, где я должна быть.

26

Лязгая внутренностями, поезд ползет сквозь черную ночь, поглотившую мир.

На полках плацкарта блаженно сопят уснувшие пассажиры, голые пятки подрагивают под стук колес, подушки надежно прячут кошельки, билеты и документы.

За перегородкой подвыпившие мужики, перебивая друг друга, травят байки о военной службе, спорят, матерятся и чокаются горлышками пивных бутылок.

Я пялюсь в маслянистую темень за окном, но вижу лишь собственное лицо с провалами глазниц, освещенное тусклыми дежурными лампами.

Прикрываю простыней изуродованные ноги, поудобней устраиваю локти на прохладной столешнице, глотаю остывший чай, и подстаканник дребезжит в онемевшей руке.

Нервы гудят от пережитого потрясения, сознание сопротивляется и включает защитный механизм — чем ближе я к городу, тем сказочнее, иллюзорнее и невозможнее становится тихая деревня, ее проклятые окрестности и все, что случилось со мной там.

И я поддаюсь, отключаюсь от проблем, на короткий миг верю, что в гостях у Ирины Петровны мне всего лишь приснился странный сон… Но новая, упрямая решимость, поселившаяся внутри, не дает забыться — я возвращаюсь домой другим человеком.

Огромным валуном на сердце давят незавершенные дела, грудь кислотой прожигает вина.

Впрочем, один чудовищный косяк исправить еще не поздно. В полумраке нахожу телефон, провожу пальцем по теплому экрану и быстро отбиваю сообщение. Пара коротких фраз, но Ирина Петровна поймет, что у меня больше нет намерений сдохнуть и беспокоиться обо мне не нужно… Но я не собираюсь извиняться за сказанное — Сорока на своем примере доказал, что шоковая терапия бывает полезной. Возможно, она лишний раз задумается о своей жизни и предпримет хоть что-то, чтобы ее изменить.

Мысли о Сороке перекрывают кислород. Где он сейчас, в какой реальности? Один и в темноте…

Закусив губу, я пристально рассматриваю призрачное отражение в стекле и судорожно вздыхаю. В памяти воскресают его слова, взгляды, жесты. Я мучительно ищу подсказку.

Итак, что я знаю о нем?

Я знаю, что в начале нулевых он жил с мамой в Озерках — рабочем районе, расположенном за рукотворным прудом, выкопанным еще в позапрошлом веке для противопожарных нужд. Знаю, что он увлекался панк-роком, был неформалом, любил тусоваться на крыше высотки в Центре, которая и по сей день остается для молодежи культовым местом. Знаю, что он доставлял много проблем матери, о чем искренне переживал. Знаю, что он больше жизни любил свою девчонку Ксюшу, живущую по соседству, а его другом был парень по имени Ник…

Их постоянно доставало местное быдло, но Сорока давал отпор.

Он был обычным мальчишкой — разве что более рассудительным, мудрым и спокойным, чем сверстники. Он умел расположить к себе, поддержать, утешить и защитить. А еще он, как никто, умел улыбаться…

Трясу головой, и грусть, спутавшая мысли, отступает.

В общем-то, ни фига я о нем не знаю. Как не знаю причин, мешающих ему упокоиться с миром.

Как же при таких раскладах помочь ему? С чего начать?

Мужики за стенкой давно сотрясают тишину богатырским храпом, а я все смотрю и смотрю на нечеткие силуэты кустов и деревьев, проносящихся снаружи, и напрягаю мозг.

Пазл не складывается. Я упускаю что-то важное. Что-то, лежащее на поверхности, — очевидное и простое…

У горизонта возникает бледная розовая полоска, поезд, набрав на перегоне скорость, на всех парах несется к ней. Рассвет наступает стремительно — тьму разрезает новое ледяное солнце, за чахлые березки и частые столбы цепляются длинные тени, в низинах стелется белый ядовитый туман.

Из него проступают первые склады, заборы с колючей проволокой, бесконечные ряды рельсов, отцепленные вагоны, цистерны, сонные обходчики в оранжевых жилетах, замершие у путей.

Из бетонной пыли и летнего смога ко мне со всех сторон подкрадывается город — урчит клаксонами и моторами машин, подмигивает далекими фарами и фонарями.

Осознание ударяет кулаком в лоб — я вернулась домой, я новая, другая, но на мне лежит груз нерешенных старых проблем.