Услышь мою тишину (СИ) - Ру Тори - Страница 13

— Глупо винить себя в том, в чем нет твоей вины. Все люди слабы. Ты не была причиной ее гибели, — дрогнувшим голосом продолжает Сорока, словно транслируя слова сестры, которые я так мучительно жду все эти кошмарные месяцы. — И интрижка ваша — тоже. Думаешь, сестра винила бы тебя в случившемся? Нет. Никто из нас не хотел бы, чтобы любимые страдали так, как сейчас страдаешь ты!

Первые за вечер слезы обжигают глаза, душу пронзают азарт, ужас и иррациональная уверенность в том, что этот парень способен ответить на все мои вопросы.

Через спазмы пытаюсь вдохнуть и всхлипываю:

— Что же мне делать без нее, Сорока? В какую сторону двигаться дальше?

Я спрашиваю это у него, у Стаси, у себя…

И Сорока начинает орать:

— Ее уже нет. Нет! А ты добровольно отказываешься от будущего. Ты одной ногой в могиле. Но все твои жертвы бесполезные, глупые, жалкие. Она бы не оценила их. Не прикидывайся, будто не знаешь этого! — Он сжимает кулаки, фиксирует внимание на побелевших костяшках, замолкает и вдруг невпопад шепчет: — Вы делаете только хуже. Все вы…

Замерев, словно кролик перед удавом, я пытаюсь принять и осознать его слова. Сорока невидящим взглядом скользит по мне, моргает и, вздрогнув, приходит в себя:

— Какого черта ты вообще сидишь тут и разговариваешь со мной? Уезжай отсюда, вали в город. Перестань трусливо поджимать хвост, разыщи своего парня и будь счастлива! — Он вскакивает, нервно прохаживается по холму, прячет руки в карманы джинсов и застывает на фоне желтых и красных сполохов, словно каменное изваяние.

Волны его отчаяния кипят во мне, ломают и вытесняют из сознания пыльные нагромождения страхов и ненужных заблуждений, с глаз будто спадает пелена.

Все, что сказал мне сейчас Сорока, сказала бы и Стася. Я снова узнаю ее в нем.

Мои плечи трясутся, губы немеют, кожа на щеках горит от соли, я безуспешно вытираю ее рукавом.

Я плачу так, как еще ни разу не плакала.

Не от жалости к себе.

Не от безысходности.

Не от боли.

Не от страха.

Это слезы опустошения, освобождения, примирения с собой.

Сорока пялится на меня сверху вниз, отмерев, в секунду оказывается рядом и осторожно опускается на корточки.

— Я опять перегнул, да? — Он испуганно оценивает последствия своей речи и учащенно дышит. — Прости. Я такой — не могу ходить вокруг да около. Не раз огребал за это! Хочешь, врежь мне тоже! Ну! Хоть палочкой своей… прямо по горбу!

Неловкие извинения в исполнении Сороки провоцируют новый поток хороших слез. Я мотаю головой и улыбаюсь сквозь рыдания.

— Это значит «нет»? — улыбается Сорока и растерянно подытоживает. — Хорошо. Потому что нельзя обижаться на дураков.

Он садится на траву и сконфуженно кряхтит, а мой привычный мутный заколдованный мир окончательно рушится, потому что Сорока, так похожий на Стасю, разрешил мне себя простить.

Я взвиваюсь в беззвучной истерике — слезы заливают все вокруг, тело слабеет и обретает другую силу, переломы и шрамы горят от потребности двигаться.

Оказывается, я все еще хочу жить.

— Эй, что мне сделать, чтобы ты перестала плакать? — умоляет Сорока, и я хрипло и гнусаво отзываюсь:

— Можно тебя обнять?

В шоке он открывает рот и судорожно подбирает слова:

— Блин. Ты же знаешь…

— Ага. Нельзя. Девушка… — Я киваю и глупо улыбаюсь. — Все равно спасибо, Сорока. Благодаря тебе я, кажется, опять могу думать о будущем и даже мечтать. Совсем недавно это тоже казалось мне невозможным…

Сорока пожимает плечами и подмигивает:

— Тогда мечтай!

Набираю в грудь побольше воздуха и громко, до звона в ушах, объявляю:

— Я хочу встретиться с тобой в городе. Хочу быть красивой при этом — подготовиться, навести марафет. Хочу пробежаться без этой чертовой трости по парку так, чтобы волосы развевались, а ветер свистел в ушах. И чтобы ты разрешил до себя дотронуться!

Я замечаю, как напряжение сковывает плечи Сороки, собираюсь исправиться, сославшись на плохое чувство юмора, но он быстро произносит:

— Ты же сама сказала: нет ничего невозможного… Но мне не место в твоих мечтах. Мысли масштабно!

Мы сидим в тишине и снова, как несколько вечеров назад, наблюдаем за окончанием дня.

Алый распухший шар приближается к краю земли, без сожалений погружается в черноту и умирает, тени удлиняются и густеют, из-за спин наползает непроглядная ночь. Но мне не страшно, ведь в этот момент миллионы неведомых глаз с тоской, любовью, надеждой и верой в лучшее, так же как и я, смотрят на горизонт.

И завтра обязательно наступит новый светлый день, а с востока придет новое солнце.

Спохватившись, я нашариваю в кармане телефон и дрожащими пальцами делаю фото. Один клик — и оно улетает к Паше, а я выхожу из сети.

19

Синие сумерки стремительно укрывают землю плотным платком, дневные звуки смолкают. Боязнь темноты и открытых пространств обострила чувства и оголила нервы, я ежесекундно вздрагиваю и почти ощущаю, как мягкая черная лапа чудовища из детских кошмаров легонько трогает спину… Ежусь и двигаюсь ближе к Сороке.

— Наверное, тебе пора… — В его тоне проскальзывают грусть и сожаление, видимо, сегодняшний разговор сломал барьеры не только в моем сознании.

Мне действительно пора возвращаться, но я не хочу покидать это место, разрушать волшебство момента, терять связь с Сорокой. Я боюсь, что без его плеча боль и отчаяние снова разрастутся до размеров огромного камня и раздавят меня.

— Я уже большая девочка! Могу гулять хоть до рассвета! — поспешно возражаю и улыбаюсь, хотя он не видит моей улыбки.

— До рассвета… — эхом вторит Сорока из темноты и вздыхает: — Ксюха тоже любит гулять до рассвета. Она живет на первом этаже в соседнем подъезде, и, как только моя мать закрывается в комнате, я по-тихому сматываюсь во двор. Стучу по подоконнику, Ксю выходит, и мы долго гуляем по пустым улицам — стреляем сигареты у поздних прохожих и до утра говорим обо всем. Мы разные, но так похожи. До мелочей!

Я закусываю губу. Кажется, я понимаю Сороку.

Мы с Пашей любили кровавые ужастики 80-х и смотрели их часами, пили до густоты крепкий кофе без намека на сахар, ненавидели булки с изюмом, и сестра с радостью уплетала в буфете наши порции.

Мы одновременно произносили одни и те же слова, одинаково шутили, тащились от странных книжек и песен, и Стася, картинно возведя глаза к небу, обзывала нас маньяками и тут же срывалась на смех.

Но даже в минуты доверия и тепла, возникавшего между нами, мне все равно казалось, что Паша больше подходит сестре, и я отступала в тень…

— Где ты нашел свою Ксюшу? — вырывается у меня без всякой надежды, но Сорока на удивление не ограничивается общими фразами:

— Она переехала полгода назад. Издалека. Первым ее заметил Ник, пригласил потусоваться. Так мы и познакомились. Уже потом я узнал, что местная гопота не дает Ксю прохода за черный лак и красные пряди в волосах.

В недоумении поднимаю голову, но Сороку уже нельзя разглядеть — лишь тихий, пропитанный холодной яростью шепот режет, как лезвие:

— Мы в состоянии вечной войны с бычьем, которое ошивается во дворе. Мой брат Ник, чувак энциклопедических знаний, отличается от дворовых, и те с детства гнобили его. Я — вообще отдельная песня. Чужак на районе. Предки развелись, и мы с матерью переселились в этот гребаный зоопарк. Но я, в отличие от Ника, могу дать отпор гопоте и всегда ухожу победителем.

Я напрягаю бесполезное зрение и кутаюсь в олимпийку:

— Не поняла, почему так происходит? За что они поступают с вами так?

Сорока смеется:

— За что? Мы неформалы. Поводов докопаться — масса. Серьга в ухе — пи**р. Крашеная челка или длинный хаер — пи**р. Кеды, рюкзак, косуха… Горе тому, кто забрел в таком виде на район.

Порыв ветра разбивается об уцелевшее стекло и завывает в коридорах умершего здания правления, разбуженная птица срывается с его крыши и, испуганно хлопая крыльями, исчезает во мраке.