Кровавый Гарри (СИ) - Берг Ираклий - Страница 56

— Признаюсь, что был бы признателен, если бы вы объяснили, отец.

— Вижу, что придется. Но сперва остановим кровь.

Отец быстрым движением приложил лезвие ножа к ране плашмя, и кровь, которой натекла уже порядочная лужица, остановилась.

— Продолжай держать руку так же, вдруг мне придет в голову что-нибудь еще. — Он тепло улыбнулся. — А запах крови неплохой антураж для беседы двух хищников, как считаешь?

— Как вы считаете, так и будет, отец.

— Это был комплимент, болван, и комплимент незаслуженный, какой из тебя хищник?! Шакал самое большее. Падальщик. Но вижу толку мне здесь не добиться, придется продолжать самому. Дело все в том, что до того как ты стал моим сыном, ты был слаб. И остался таковым, хоть и получил все способности. А реализовать можешь не все, как раз по этой причине. А мне нужно, чтобы мог все, как и положено потомственному воину.

— Вы хотите чтобы я стал точной копией вашего. ээээ…первого сына? — Максима начало потрясывать, он был готов поспорить, что поднялась температура.

— Ты и есть мой сын, тупица. Что ты там навоображал о переселении душ — забудь. Ты. Мой. Сын. Такая у нас с тобой ситуация. И нам с этим жить, хоть и недолго, вероятно.

— Я признаю это, в чем же дело, отец? — Максиму стало проще придавать голосу равнодушие, он даже сам удивился услышав собственное звучание.

— А мне не надо твоего признавания, мне надо, чтобы ты был им. Раздвоение личности и тому подобное — бред. Ты или станешь таким как был раньше, или погибнешь. Ну и много кто погибнет заодно. А разницу между тобой прошлым и нынешним я определил вполне точно, и повторяю: ты видишь силу там, где ее нет, и не видишь там, где она есть.

— Ну так скажи мнне, отец, в чем сила? — Не сдержал глупой улыбки Максим. Сюрреализм он любил не меньше черного юмора.

— Легко, только взбодрю тебя немного. — И Соболев Старший молниеносным движением отхватил половину безымянного пальца сына, на этот раз сразу остановив кровь тем же ножом. Максим зашипел от боли, что сразу не понравилось отцу.

— Не шипи, не баба! — Строго произнес тот. — А силу ты видишь в том, что в твоей многострадальной голове лежит на полке под названием "отмороженность". Это очень большая ошибка и заблуждение. Более того — оружие слабых. Быть беспредельщиком — упорство слабака. Он может пройти долгий путь, столь долгий, что и сам позабудет с чего начинал, но всегда в его начале, а значит всей последующей сути, будет слабость.

— Я не совсем вас понимаю, отец.

— Что тут понимать, тут представлять надо. Был человек маленький, и вдруг — большой начальник. Что ты на это бы сказал со стороны?

— Что повезло мужику. Респект. Оказался в нужном месте в нужное время.

— А если он при этом ведет себя как нищий дорвавшийся до бесплатного?

— Ну, если при этом он не нарушает закон, то..

— Какой закон еще, в **пу, парень?! Какой закон?! — Воскликнул отец. — Наполнить бассейн коньяком и лежать в нем — не нарушает никакого закона. Покрасить себе яйца золотом — не запрещается. Купить фалангу проституток — ради бога, если их не запретили в очередной раз, конечно. Но ты на все подобные самореализации ответишь лишь "имеет право"?! Ты воистину жалок, сын мой.

— А что бы вы хотели, отец? Морального осуждения? Нравоучений? Борьбы за чужую и чуждую мне нравственность? Вы упрекаете меня в переоценке самого себя, пусть! Но тут же ждете от меня куда большего самомнения, верно ли я вас понимаю? Чтобы я мнил себя тем, кто вправе указывать посторонним мне людям как себя вести? Которым я как раз не папа, не родственник? Чтобы я, знающий за собой немало и слабости и прегрешений, чтобы вы обо мне не думали, занялся фарисейством? Во имя чего? Тем более, что результат понятен: все нормальные люди будут смотреть как на дурачка не от мира сего, в лучшем случае, а те, кому я стану все это указывать, просто пошлют куда подальше! И будут правы. — Максим сам не заметил как стал заводится, нечаяно двинув покалеченной рукой, отчего прикусил язык, но упрямо возвратил руку в прежнее положение.

Пока он горячо говорил, Соболев Старший замер, закаменел. Вся фигура его превратилась в застывшую статую. Максим очередной раз поразился тому как отец умел "говорить телом", без слов, и сейчас его вид был достоин рук лучших скульпторов, пожелай они изобразить человека чем-то столь сильно удрученного, что он не то что позабыл о времени, а словно выпал из пространства жизни.

— Помоги мне всевышний, — донеслось до Максима на грани возможностей слуха.

— Вам кажется, что я неправ? — Решился заговорить парень, когда пауза затянулась. — Вам, вероятно, представляется совершенно естественно вмешиваться в любую жизнь, если это в ваших интересах, ломать ее, отбирать нужное и отшвыривать, с презрением, ненужное? Да даже и без непременного интереса, а так, просто от скуки? Ведь это так удобно считать себя вправе делать все окружающее под себя, как приятнее глазу, комфортнее. Вы в этом видите силу, отец мой?

Соболев Старший молчал, и Максиму чудилось в его молчании нечто пугающее, что-то жутковатое. Но когда тот поднял на него взгляд, Максим опешил от той боли, смертельной усталости и отчаяния, что плескались в его глазах. Только сейчас Максим понял и у видел, что отец уже весьма в годах.

— Ты ведь все это серьезно?

— Вполне. Совершенно серьезно. — Максим сглотнул от тихого и чем-то страшного вопроса отца, но ответил вполне уверенно.

— Они все там были рабами. Все. Все общество. Немыслимо. — Соболев Старший опустил голову. — Я говорю о другом, парень, совсем о другом. О свободе. Маги или просто обыватели, сильные в возможностях своих или нет — не столь важно. Человек или свободен или раб. Вот и все. Третьего не дано. И данность эта не зависит от того можешь ты убить или нет. Купаешься в золоте или спишь в канаве. Господин или слуга. Стоишь по стойке "смирно", или на голове. Сидишь в тюрьме или на троне. Связан догматами или распущен. Любишь кого-то или только себя. Это не важно все. Важно кто ты. А вариантов всего два. Свободный человек или раб.

— Боюсь, что я вам надоел этим вопросом, отец, но я вас не вполне понимаю.

— Конечно. Я понимаю, что ты не понимаешь. Теперь. Я думал… впрочем, неважно. Мне надо подумать, Максим, крепко подумать. Уходи.

— Мне идти? — Максим ощутил недовольство. Что-то в негромком монологе отца задело его много больше, чем любые крики. Что — он не мог уловить, но что-то начало жечь изнутри. Кроме того, он был решительно не согласен со сказанным, как с содержанием, насколько он смог его уловить, так и с безапелляционностью тона, похожим на тот приговор, что уже не требует даже эмоций.

— Иди. — Отец стал холоден как лед. Странно, но Максиму захотелось остаться, чтобы сказать что-то еще, лишь бы не расставаться так, на морозной ноте. Тем не менее он не стал спорить и поднялся.

— Что с моими пальцами? — Максим потряс искалеченной рукой. — Они вернутся ко мне, или вы желаете оставить все как есть? Может отрезать еще?

— Иди, — поморщился отец, — перед тренировкой скажешь Михаилу, чтобы вылечил. Это он ковал этот нож.

— Так он еще и кузнец и артефактор? — Рассмеялся Максим. — Но вряд ли я смогу последовать вашему совету, отец. Вы плохо меня слушали, потому не услышали.

— Слышу я хорошо. Ты сказал. Я услышал. Но если хочешь вернуть себе пальцы — ты обратишься к этому человеку. Нет — ходи без пальцев, твоя проблема. Сам ты это не излечишь. И не думай, что наставник непременно выполнит твою просьбу. Если заартачится, скажи, что это я попросил.

— Попросил?! Вы можете что-то просить у слуги? Это что-то новенькое!

— С чего ты взял, что Михаил мой слуга? — В голос Соболева Старшего стала возвращаться насмешливость. — Я? Я несколько преувеличил в порыве чувств. Михаил мне не слуга. Он мой друг. Лучший друг, если интересно, друг, которого мой сын и наследник требует убить, чтобы казаться себе значимым и важным, а не слабым и никчемным.