Современный человек (СИ) - "Hailun_g" - Страница 11

В этой музыке было всё — от шелеста крыльев бабочки до звука вращения вселенной. Она соединила в себе всё, что когда-либо мог пережить и увидеть человек за свой короткий отведённый срок и невероятно длинную жизнь.

В другом времени и пространстве до моих ушей доносилось, как кто-то плачет, кто-то другой тихо просит передать ему платок; а мои собственные чужие щёки полыхали огнём. Всё это происходило где-то за гранью моего собранного по обрывкам нот мира, который теперь управлялся движениями чужих рук.

Моя мёртвая душа возрождалась из пепла, сдуваемого с вновь обретённой плоти звуками фортепиано. Ослепшими глазами я видел только то, как над единственным освещённым клочком пола возвышается фигура музыканта, сидящего за своим инструментом. Его запястья плавно двигались по клавишам, извлекая из них избавление от всех существующих в жизни страданий. Это был кристально чистый звук его собственной литургии, в которую, я не сомневался, он вложил всё, что имел.

Когда последний мощный удар аккорда ударился о металлические своды и разлетелся вдребезги прощальным вздохом «Аллилуйя», в церкви воцарилась гробовая тишина. Она несколько долгих мгновений обнимала за дрожащие плечи каждого застывшего в оцепенении присутствующего, пока кто-то наконец не осмелился нарушить её одиночными хлопками ладоней. Этот слабый звук, возвративший всех к реальности, за какой-то миг разорвался в урагане оглушительных аплодисментов.

Люди повскакивали на ноги и купали в рукоплесканиях также поднявшегося со своего места музыканта. Мужчина, в одиночестве противостоящий захлёстывающим его волнам долго не стихающих оваций, опустился в сдержанном поклоне и одними губами произносил «спасибо, спасибо, спасибо..».

Настоятель, как хозяин церкви и как человек, который первым смог оправиться от пережитого катарсиса, подошёл к Фраю и, крепко пожав его руку, со словами благодарности вручил ему корзину с фруктами. Я понимал, что эти фрукты могли быть выращены и собраны только прихожанами, которые заранее решили подготовить подарок для своего благодетеля.

Постепенно фигура Фрая скрылась за спинами подходивших к нему людей, которые все как один обнимали его и благодарили за прекрасную музыку и испытанные переживания. Я же не двигался с места.

Я чувствовал себя уничтоженным и не мог собрать расколотое сознание даже для того, чтобы сделать шаг и протянуть ему руку. Нисколько не боясь показаться окружающим непочтительным, я ринулся прочь из ставшего невыносимо душным в догорающих огарках свечей зала и, протиснувшись через напиравшую на алтарь толпу, выбежал в сгущающиеся сумерки вечера.

Мне нужен был воздух. Нужно было чувство сырой земли под ногами. Нужно было свинцовое небо над головой. Нужно было что угодно, чтобы ухватиться за привычную реальность, которая пошатнулась от грома обращённых в звуки фортепиано молитв. Я даже не стал раскрывать зонт, пока на сломанных ногах брёл к спрятавшейся за кирхой беседке, где должен был каким-то образом дождаться Фрая.

Рухнув на установленную вдоль одной из граней шестиугольного павильона скамью, я всё же натянул болтавшееся в руках комом пальто и перевёл сбившееся дыхание. Толком ничего перед собой не видя, я массировал пульсирующие виски, стремясь унять расползающиеся от затылка по всему черепу отголоски музыкальных вибраций и шептал: «Что же ты сделал, уважаемый мистер Винтер.. Что же ты со мной сделал?»

Я о многом хотел спросить у него и одновременно считал, что не достоин получить ни один из интересовавших меня ответов. Каким образом он смог создать нечто настолько неземное, что не должно было существовать в нашем тленном мире? Почему с таким талантом, о котором он не упоминал ранее, он предпочёл играть в тенях витражей сельской церкви, а не в прожекторах софитов на большой сцене? Почему он накануне не рассказывал мне о том, что творил хваление Богу и даже возвёл ему храм? Почему во время своего выступления он выглядел таким безличным, будто не был никак связан с тем, что порождали его руки? Почему он дал мне соприкоснуться с божественным, решив, что моя безучастная душа способна откликнуться на зов?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я хотел так многое узнать и попросту хотел этого человека. Я хотел его в своей жизни со всем его прошлым, настоящим и будущим, со всеми тайнами, которые мне ещё предстояло раскрыть, со всеми деталями, которые уже успел заметить.

А его музыка всё продолжала звучать в моём сознании…

Так я и сидел неизвестно сколько времени с опущенной, зажатой ладонями головой и зажмуренными до летающих перед глазами цветных пятен веками, пока скрип досок под приближающимися шагами не вывел меня из оцепенения. Я разлепил глаза и посмотрел на высокую стройную фигуру в ореоле ставшего слишком ярким света.

В какой-то степени придя в себя в своём уединении и видя, что Фрай абсолютно спокоен, я тоже попытался вести себя как обычно.

— Не думал, что ты набожен, — озвучил я первое, что смог ухватить из роя разрывавших меня мыслей. При более детальном рассмотрении новость о том, что достопочтенный господин Винтер построил церковь и теперь мог приходить в неё на правах уважаемого гостя, шла вразрез с безумством грехопадения, которое мы совершили ночью. Также мне вовсе не хотелось признавать, что Фрай мог быть тем, кто вверяет свою судьбу в руки божественного проведения, потому что уже успел сложить для себя его образ как человека волевого, являвшегося единоличным хозяином собственной жизни.

— Это не так, — развеял мои сомнения мужчина, присевший рядом. — Я скорее думаю, что людям попросту нужно во что-то верить и нет особой разницы, будет ли это вера в Бога или, как в твоём случае, в математику. Если это облегчает тяжесть существования, почему бы и нет.

Прикоснувшись длинными пальцами к своему лбу, он, словно пробудив некоторые воспоминания, продолжил:

— Когда я сюда переехал, узнал, что верующим приходится ездить на мессы в город. А между тем далеко не у всех даже есть машина. Поинтересовавшись у соседей, нет ли в округе церквей поближе, я выяснил, что неподалёку есть заброшенная лютеранская кирха, построенная в середине XVIII века и оставленная служителями культа в годы первой мировой войны. Никто особо не видел смысла в том, чтобы восстановить церковь, потому что она расположена в малонаселённом районе, к тому же в отдалении от жилых домов. Власти решили, что сюда попросту никто не будет ходить, и здание простояло в запустении больше полувека. Когда я увидел кирху собственными глазами, понял, что совершу большую ошибку, если не проинвестирую её восстановление. Меня поддержали некоторые приятели, тоже пожертвовавшие деньги, и знакомый священнослужитель, который, как и я, в результате перебрался из города в здешний посёлок и смог собрать свою паству. Теперь народ ходит сюда, особо не задумываясь о том, что нужно немало пройти пешком, чтобы посетить службу.

Такой длинной тирады от менее разговорчивого прежде мужчины я не ожидал.

— Местные, должно быть, сильно тебе благодарны. Но отчего у меня сложилось впечатление, что многие из сегодняшних прихожан хорошо тебя знают? — я смотрел на собеседника, пытаясь найти на его лице отпечаток самодовольства, который обычно проявлялся у людей, заслуживших всеобщее признание. Однако, как ни старался, не мог углядеть его ни в естественных тёмных дугах бровей, которые никак не изменили своего положения, когда мужчина говорил, ни в серых глазах, бывших по-солнечному ясными и нисколько не отражавшими тщеславие. Ни в одном мускуле его лица не было самолюбования.

— Время от времени я действительно прихожу сюда на литургию, — не без оттенка удовольствия в голосе признался Фрай.

— Всё же молишься, значит.

Я чувствовал укол досады от того, что под покровом прошедшей ночи не смог в полной мере разглядеть всё богатство и полноту его души, которая была одновременно и такой простой, и вместе с тем почти мне непонятной.

— Мне не о чем просить для себя, — вновь опроверг мои слова Фрай. — Мне просто нравится наблюдать за тем, как люди приходят и получают в молитве успокоение. Это вселяет надежду на то, что жизнь не безнадёжна и каждый в ней способен найти для себя утешение.