Сказ о Владе-Вороне (СИ) - Кузнецова Светлана - Страница 11

— Хорошо. Даю слово пойти к Кощею и сделать все для освобождения Забавы, князь, — сказал он.

— Силой клянись! — прикрикнул Златоуст.

— А коли обману, не летать мне более по синему небу, не видеть с высоты земли-матушки, — досказал Влад и содрогнулся. По запястью словно ножом провели, волчья шуба тотчас с плеч рухнула и сугробом у ног осыпалась. Он скосил взгляд и увидел глубокую узкую рану, из которой хлестала кровь. Стоило всему снегу у ног алым окраситься и истаять — кровотечение прекратилось, а порез стянула сначала корочка, затем на ее месте образовался багровый рубец, прямо на глазах побелевший.

— Боги приняли твою клятву, Влад-Ворон, — сказал Златоуст, торжествующе блеснув глазами-углями. — Теперь иди и знай, чем грозит неисполнение. Времени тебе до следующего новолуния.

— Ка-р-к?! — вырвалось у Влада. — До Тридевятого царства и за год не добраться!

— Это уж твое дело, — ответил князь. — За год многое случиться способно. Может, Забава из девок бабой станет да понесет, а мне порченая племянница, под Кощеем побывавшая, не надобна. Ну! — прикрикнул он. Или пустить тебе вслед стрелу каленую, чтобы пошевеливался?!

Влад молча развернулся на пятках. В сравнении с недавним пребыванием под заклятьем вокруг словно лето цвело. Однако очень скоро холод до него доберется. Направляясь в глубь леса, не удержался — протянул руку и позволил языкам пламени лизнуть пальцы; костер боли не принес, коснулся пореза и позолотил его.

— Ты смотри ж, нахал! Не попрощался даже, — донеслось сзади, но оборачиваться Влад не стал. Дело сделано, а что там князь вслед крякает — совершенно неважно. Ему же сейчас надо добраться хотя бы до узелка нянюшкиного, под дубом схороненного, иначе попросту погибнет от холода.

Глава 5

«Странно, — размышлял Влад, продираясь сквозь лещину, — раньше я князя уважал. Знал, что ради выгоды и власти продаст он и отца с матерью, и богов, и любого боярина, однако не упрекал. Затем злился за полон; во время ритуала — возненавидел. А сейчас ничего не чувствую: нутро у него гнилое — зазорно. Подобных ему на востоке собаками кличут и презирают. Поделом».

Ветки острые любого другого искололи да исхлестали бы до крови, однако Леший помнил наказ. В отличие от князя, Кощей даже после нанесенной ему обиды не бросил Влада на произвол судьбы, и от мысли об этом становилось чуть-чуть теплее.

Узелок он нашел, да только мало что в нем оказалось: фляга с настоем травяным, чистая рубаха с портами, краюха хлеба да солонины кусок. Не для начала зимы одежа, но Влад и ей обрадовался. Наготы своей он не стеснялся — не перед кем, однако в людском виде ходить все ж привычнее.

Зелье он сразу выпил, очень уж жажда мучила, а есть не хотелось: завернул хлеб и солонину в тряпицу и сунул за пазуху. Оглядываться не стал, побрел, куда глаза глядят — в самую чащу. Недавно так намерзся, что холода не чувствовал, а может, вымотался слишком уж сильно.

…Перед глазами замутилось, нога подвернулась. Влад попытался за ближайший ствол ухватиться, да только изодрал ладонь о кору. Земля торчком встала перед глазами. В неверно выставленном локте отдалось мгновенной болью, но осознать этого Влад уже не успел, погружаясь в вязкую темноту.

Он снова видел себя в болезни. Нянька сидела в изголовье и гладила его по волосам, приговаривая:

«Ты, соколик, птица вещая. Как полную силу обретешь, во все три мира летать сможешь, не убивайся-не кручинься, образуется все».

«У меня и обыкновенных сил, человеческих, кот наплакал, — шептал в ответ Влад. — Откуда уж чародейским взяться?»

Нянька на то лишь хихикала:

«Правда твоя — кот наплакал. Точно кот! Тот самый, которого Баюном кличут. Он гусей-лебедей целиком на лету ест, а уж коли понадобится ему — выплачет целое море».

Кто-то лизнул Владу пальцы, вмиг вырвав из сна. Он вздрогнул, открыл глаза и вскрикнул от неожиданности: в упор на него уставились рыжие волчьи зенки. Зверь скалился, словно в улыбке, обжигал лицо горячим влажным дыханием и вгрызаться в горло не спешил. В спину Владу упирался кто-то огромный и меховой, кабы не медведь, а на ногах свернулась клубком лисица.

— Ох… — проронил он. Защита защитой, но Влад несказанно удивился, что согревать его взялись лесные хищники. От зайцев и белок подобного еще мог ожидать, но не от лис и волков.

— Чего изумляешься? — раздался скрипучий голос, от которого по позвоночнику словно кончиком ножа провели.

Влад сцепил зубы, вдохнул-выдохнул и попросил:

— Покажись, дедушка, сделай милость.

На ближайшем замшелом пне прямо из воздуха появился Леший.

— Ты ведь в обличье птичьем тоже далеко не воробышек, — заметил он, подхихикивая, и на этот раз ничего неприятного Влад почти не ощутил.

Старик по скорой зиме облачился в палые листья и охапки хвороста, в бороду завернулся, словно в шубейку, и подпоясался сухими колосками. Зато на ногах у него оказались новенькие щегольские алые сапожки, которые не каждый молодец мог позволить себе в Киеве.

— Боярин Авдод отблагодарил за то, что дочурку его малолетнюю из лесу вывел. Белые грибы по первому морозцу больно сладкие, вот дуреха за ними в чащу забрела да заблудилась, — пояснил он, проследив за взглядом Влада. — А мне новая жертва ни к чему, мне и Настьки непутевой хватило.

«Видать, не чистое зло я сотворил, — подумал Влад. — Через него детенок жить будет».

— Дурак ты, хоть и не Ванькой кличут, — усмехнулся Леший.

— Дурак, — согласился Влад, — правда твоя, дедушка, — и потянулся угощение достать и со зверями лесными разделить. Пусть им то на один зуб будет, а отблагодарить все равно надобно.

— Да? — захихикал Леший, — хорошо, что не перечишь. Значит, дурь твоя не от воспитания или сути, а лишь из-за младых годков. А почему я прав, как считаешь?

— Ну а разве может быть иначе? — вздохнул Влад. Лиса краюху хлеба ухватила. Тот, кто спину грел, лишь фыркнул громко на ухо. Волк солонину понюхал, окатил дарителя на удивление осмысленным и смешливым взглядом и осторожно принял подношение из рук. — Всю жизнь я себе порушил. Сумел бы через гордость переступить, ходил бы при князе. Если бы головой думал, как следует, не обидел бы Кощея. А коли чуть больше старался, то давно перекинулся бы вороном и полетел в Хрустальный замок. На своих двоих я попаду туда нескоро.

— Три железных посоха сломаешь, тридцать три башмака сносишь, — пуще прежнего развеселился Леший. — Ой дурень… Не в том все твои горести, что сердце свое слушаешь. Ты больно много на себя берешь, потому и страдаешь. Разве твоя вина в Кощеевом легкомыслии? Это ж он не углядел в тебе «того самого» вороненка из терема княжьего — думал, вороги птицу черную подослали. Потом, как в лоб собственным смертным заклятьем получил, — смекнул, да тут уж гордость взыграла да злость из-за порушенных планов, а более всего — на себя.