Полиция Российской империи - Кудрявцев Дмитрий - Страница 31

Проходит два дня после приказа, а Шидловский ко мне не является; между тем, приходит ко мне из соседнего трактира буфетчик с жалобой, что в трактир второй день является офицер, обедает и не платит за обед денег, а когда буфетчик спросил у офицера деньги, то он обругал его, сказав: «Дурак этакий; когда я служил в Киеве, то за честь считали, когда я приходил куда обедать». — «Как вам угодно, господин, а мы из-за чести не кормим, пожалуйте деньги», — возразил буфетчик, но офицер ушел, буфетчик же, узнав, что офицер этот состоял прикомандированным к моему участку, обратился с жалобой. Распорядившись пригласить к себе Шиддовского, я, не дождавшись его в тот день вечером, получил вторую жалобу на него: пришла хозяйка веселого дома и жаловалась, что гость Шидловский угощался у подвластных ей прелестниц, а денег не уплатил. Я вторично послал за Шидловским, и в 10 ч. вечера он наконец явился в очень храбром настроении, и на вопрос мой, почему он до сих пор не является на службу и позволяет себе бывать в разных заведениях и не платит там денег за потребляемое им, Шидловский, очевидно, не зная моих воззрений и желая заявить о своем польском происхождении, ответил мне по-польски, что он, Шидловский, человек «porzadny», т. е. порядочный.

— Не знаю, — сказал я ему, — поржёндный ли вы или не поржёндный, но прошу вас, прежде всего, рассчитаться с сделанными долгами в моем участке, а потом пожаловать на службу и на ней зарекомендовать себя.

На службу Шидловский не пришел и был уволен из полиции, вероятно, по рапорту, поданному им помимо меня, а несколько времени спустя, бывший тогда начальник сыскной полиции, Путилин, встретясь со мною в управлении градоначальства, сообщил мне, что Шидловский за своею подписью подал Трепову донос на меня в том, что я запоем играю в карты и проигрываю в вечер по 600 р. Донос этот был передай Путилину; он, как настоящий сыскной начальник, хорошо знал жизнь и обычаи каждого пристава. Трепов, передавая ему донос, сказал:

— Нате, вот прочтите, в карты начал играть.

Путилин на это ответил:

— Да, он, ваше пр-ство, и играть-то не умеет, и гостей у него не бывает, и сам в гости не ходит, да и некогда ему, постоянно занят делом.

— Вот мерзавец, — заключил Трепов и больше не поручал расследовать доносов на меня, а присылал их ко мне в конвертах с разными резолюциями, как комментариями к тексту их, но ответов по доносам не требовал; некоторые из таких доносов хранятся и поныне у меня, как память о необычном доверии к правдивости моих действий. Не судил Господь побольше послужить с этим умным человеком!

Прошло уже четыре года моей службы в полиции, но еще ни разу не случалось мне иметь дело с так называемыми политически-неблагонадежными; только одна встреча с Луканиным в I уч. Рождественской части дала мне понять, что есть какое-то брожение, выразительных же явлений не пришлось наблюдать, разве косвенно можно было заключить из той брезгливости, какую я замечал со стороны домовладельцев во время моих поисков за квартирой, но я был в таком тревожном настроении…

Во время описанного бала, вернее, неприятности по случаю бала у графа Толстого, когда я стоял у подъезда его дома в ожидании прибытия высочайших гостей, будучи одет в мундир с эполетами, мимо меня проходит какой-то видимо интеллигентный, пожилых лет человек, правда, заметно, навеселе и, остановись напротив меня лицом к лицу, выразительно и с чувством произнес:

— Ну, и нет же стыда у вас, майор, стоять в мундире у подъезда, точно лакей!

Пораженный такой неожиданностью, я ответил что-то в таком роде, что ожидаю моих двух государей, и что всякий занимается своим делом, и что то занятие, которому вы, мол, видимо предавались, указывает вам скорейший путь к дому для отдыха, последе которого вы и поразмыслите о том, что сейчас сказали.

Мудрец ни слова не возразил, быстро удалился, а бывший тут околоточный на вопрос мой, не знает ли он этого человека, — сказал: «Этот у нас в участке живет, нотариус Брылкин, известный ненавистник полиции». Околоточный был из дворян и вполне развитой, весьма порядочный человек, некто Меницкий (впоследствии помощник пристава, вышедший в отставку). Между прочим, этот Меницкий по просьбе, поданной по своему желанию об увольнении его, на вопрос градоначальника фон Валя, «что его побуждает оставить службу», ответил: «Так служить, как следует, я не мшу, здоровье уже не позволяет, а служить кой-как тоже не могу и потому решил оставить службу, хотя пенсия много меньше жалованья и стеснит меня». Узнав о таком ответе Меницкого, я расцеловал его и пожелал побольше таких чиновников государству.

Так вот этот Брылкин навел меня на размышления о том, что среди общества и в образованных кругах его творится неладное; если Брылкин, хотя и навеселе, дозволил себе в упор сказать подобную фразу, хорошо зная о причине моего торчания у подъезда, значит, эта фраза вылилась из дум его, как естественный процесс, и он не обладал уже возможностью воздерживаться от выражения этих дум.

Но, как я впоследствии узнал, Трепов умел вести дело с недовольными элементами и по своей системе не придавал слишком большого значения разным разговорам, хорошо зная как практик что от слов до дела еще далеко, и вот за этим-то пространством он следил строго, тайно, не разжигая страстей, а стараясь тушить вспышки. Конечно, не во власти градоначальника повернуть умы в желаемом направлении, этого может добиться только целая правительственная система.

Зимой 1874 года неизвестный мне офицер лейб-гвардии Конного полка днем объезжал свою лошадь по Преображенской улице, и лошадь, испугавшись чего-то, понесла, выбросила ездока в снег, при чем с офицера слетела фуражка. Видевший этот случай хозяин табачной лавки, в халате, пьяный, громко сказал: «Какой дура к налепил тебе кокарду на шапку?» Офицер сделал вид, что не слышал фразы лавочника и, усевшись в сани, хотел продолжать путь на задержанной кем-то вскоре лошади, но случился в том месте какой-то чиновник и, остановив офицера, сказал ему: «Нет, г. офицер, я не могу оставить такой дерзости лавочника, вы слышали, что он сказал?» — «А что?» Чиновник повторил фразу и, добавив, что здесь оскорблен государь, стал требовать и офицера и лавочника в управление участка для составления протокола. Делать было нечего, офицер повиновался и, войдя в мой кабинет (двери кабинета по приказанию Трепова в часы, когда в участке происходили занятия, должны были находиться постоянно открытыми в том соображении, чтобы дать доступ к приставу всякому имеющему в том надобность; до Трепова же, да и при нем, в особенности после него, некоторые пристава не исполняли этого распоряжения в желании усилить свое значение недоступностью), рассказал все случившееся, прося моего совета, как поступить, и нельзя ли обойтись без протокола, так как неловко ему будет участвовать в столь экстраординарном деле. Я объяснил офицеру, что при настойчивости чиновника и вообще при том значении, какое он придал пьяному бреду лавочника, составление протокола необходимо, и протокол этот я обязан представить градоначальнику, он же волен сделать с протоколом, что ему угодно. И вот в силу этого, когда протокол мною был послан градоначальнику, я рекомендовал офицеру отправиться к Трепову или к командиру полка и рассказать историю, при чем я добавил, что дальнейшее будет уже зависеть от усмотрения градоначальника, и, вероятно, протокол будет предан забвению.

Так и сделал офицер, а вечером Трепов прислал ко мне дежурного при нем офицера с приказом, чтобы я привез протокол. Когда я вошел в кабинет, Трепов спросил меня: «Ну, что там было?» Я начал рассказ, и когда дошел до того места, как офицер, подняв фуражку, хотел уехать, но подоспел благородный свидетель, отставной коллежский советник, живущий на Песках, Трепов прервал меня (он всегда или в большей части случаев постановлял свое решение с половины, а то и в начале докладов) словами: «Ну, ну, благородный свидетель… К Колышкину его, этого благородного свидетеля, и протокол ему отдайте, а теперь отправьтесь к командиру полка и доложите ему, что дело будет прекращено; может успокоиться, а то он очень волнуется». Так я и сделал: нашел командира в Мариинском театре, доложил приказание Трепова и получил живейшую благодарность, протокол передал Колышкину, что же следовало ему делать с протоколом, он уже знал из известных ему, вероятно, указаний и воззрений его начальника.