Полиция Российской империи - Кудрявцев Дмитрий - Страница 24

Хочу верить, и, вероятно, у Трепова были свои основательные соображения к отчислению Герасимова, ибо чужая душа — потемки, но, когда в день появления приказа, проснувшись утром и взяв приказ (это я делал во всю службу), прочитал статью об отчислении Герасимова, слезы выступили из глаз помимо моей воли. До того мне было жаль Герасимова, и так я не мог уяснить себе причины отчисления его. Что же можно ожидать от службы полицейской, если такой прекрасный человек и служака, по моему мнению, не может быть уверен, что, ложась спать приставом, на утро он встанет ошельмованным, лишенным средств к существованию, и притом по мотивам, вовсе ему неизвестным или просто по капризу начальника. «Это ужасно! Это ужасно!» — приговаривал я, плача и передавая жене о случившемся. Она была того же мнения, так как знала Герасимова, — он бывал у нас, — и была не менее моего поражена как бедой, постигшей уважаемого нами человека, так и той участью, какой и я мог подвергнуться независимо от своей воли.

Федор Федорович Трепов. Обер-Полицмейстер с 1866 по 1871 г. Первый градоначальник Санкт-Петербурга с 1871 по 1878 г.

Визитная карточка Ф. Ф. Трепова

Первый начальник Санкт-Петербургской Сыскной полиции Иван Дмитриевич Путилин

Граф Петр Андреевич Шувалов. Санкт-Петербургский Обер-Полицмейстере 1857 по 1860 гг.

Нижние чипы Санкт-Петербургской полиции в 1866 г.

Задержание грабителя

Спасение утопающего городовым Речной полиции

П. Сверчков. Подвиг городового Алексея Тяпкина 8 ноября 1868 г.

Задержание городовым лошади

Могила чинов Саикт-Петербургской полиции Алексея Тяпкина и Антипа Самсонова на Смоленском православном кладбище

Дежурная комната в Управлении полицейского участка

Под защиту городового

Санкт-Петербургский градоначальник с 1883 по 1892 г. генерал-лейтенант Петр Аполлонович Грессер в своем кабинете (Гороховая, д, 2)

Назначен новый пристав, капитан по армейской пехоте Э. В. фон-Ритчер. Большой разницы между бывшим и новым приставом я не нашел; Герасимов служил в полиции больше Ритчера и потому знал больше службу, но в благородстве души трудно было отдать одному из них предпочтение. Продолжал я свою службу по-прежнему. Ритчер ценил мой труд, обращал на него внимание, и если бы не сожаление о Герасимове, как об обиженном, по моему мнению, я не почувствовал бы перемены в лицах.

Вскоре после назначения Ритчера шел я однажды по Гороховой улице, как вдруг слышу сзади себя чей-то голос, зовущий меня по фамилии, обернулся и вижу полицмейстера Угрюмова; я подошел к нему, и он сказал мне следующее: «К вам назначили нового пристава; он — славный малый, но мало знает службу, был все на Охте, поддерживайте его и тем более, что вам недолго придется тут служить, я хлопочу, чтобы вас назначили приставом в 1-м участке Рождественской части».

Сказал и уехал так скоро, что я и не успел опомниться от неожиданности; мне и в голову не приходило, чтобы меня так скоро можно было назначить приставом; я не был еще и года на службе. Можно представить, какой радостью повеяли на меня слова Угрюмова; я не мечтал о повышении, а когда узнал об этой возможности, то струсил, считая себя недостаточно ознакомленным со всеми подробностями столь разнообразных обязанностей, и невольно пожелал, чтобы чаша эта по возможности удалилась от меня; но я торжествовал в душе, видя столь лестную оценку своей кратковременной службы, и почувствовал к Угрюмову великую благодарность и симпатию. Еще раньше, именно с того времени, как мне пришлось составлять протокол в доме Шумилова, я пользовался вниманием Угрюмова, но такого видимого одобрения не ожидал. Само собою разумеется, что о таком авансе никому, кроме жены, я не сообщил и стрепетом ожидал, что авось прочитаю в приказе свое назначение, и трусил, трусил без конца. Но Господь видимо руководил мною, что я неоднократно уже замечал, и на этот раз назначение мое оттянулось, и, вероятно, потому, что добрейший Иван Петрович Угрюмов умер в начале 1872 года от скоротечной чахотки, полученной им на дежурстве у балаганов на масленице, где впоследствии было суждено и мне много положить своего здоровья.

В начале 1872 года вновь случилась перемена в участке: Ритчер был переведен в 1-й участок Казанской части, а вместо него назначен бывший уже приставом, но смещенный, служивший ранее полицмейстером где-то в провинции, штабс-капитан Зиновьев.

Это был экземпляр совсем особый и не походил ни на одного из бывших моих приставов.

Средних лет, усвоивший себе особого рода галантность общеармейского пошиба, Зиновьев был занят собой и до такой степени падок на женщин, что однажды вскоре по назначении, в служебное время, зайдя неожиданно в его служебный кабинет, я наткнулся на следующую сцену: до меня в кабинет Зиновьева вошла по делу какая-то представительная и довольно элегантная еврейка, как показалось мне, из низшего полусвета, и в занятиях я не заметил, вышла ли эта дама обратно или еще у Зиновьева; отворив двери, я увидел, что Зиновьев, стоя посреди кабинета, целует израильтянку.

Был еще эпизоде этим кудесником: один мой знакомый указал мне на некоего отставного писаря лейб-гвардии Семеновского полка Данилова, как на производителя хороших папирос; Данилов жил в нашем участке, и я начал брать у него папиросы, платя по 4 рубля за тысячу, по какой цене он приготовлял папиросы по старому знакомству офицерам Семеновского полка. Хотя мне, как полицейскому офицеру, и следовало знать, что продажа необандероленных папирос воспрещается, но по неопытности и недавнему служению я не знал этого закона и однажды угостил Зиновьева даниловской папиросой; табак понравился ему, он спросил, где я покупаю папиросы и сколько плачу; подробно указав и адрес Данилова, я совсем чистосердечно рекомендовал своего поставщика.

Прошло несколько дней, я занимался в участке, как служитель доложил мне, что жена Данилова желает меня видеть; удивленный таким неожиданным желанием и не понимая, чем оно вызвано, я вышел к Даниловой, и она плача обратилась ко мне: «Ф. Ф.! Помогите! У нас случилось несчастье! Г. пристав сделал у мужа обыск, нашел табак, папиросы и теперь составляет протокол». Чудесно. Что же я мог сделать? Я только тогда просветился о всей несообразности своего поведения и понял, что просить Зиновьева и вести разговор по этому делу означало бы накликать на себя беду без всякой пользы для Данилова, и потому мог только утешить жену его, сказав ей, что добрые люди не оставят без помощи ее мужа. И действительно, офицеры Семеновского полка, любя своего давнишнего поставщика, узнав о постигшем его несчастии (конфисковано было много товара, да и штраф предстоял немалый), сложились и помогли ему не только покрыть убытки, но и уплатить штраф, а затем и открыть табачный магазин, в котором Данилов повел отличную торговлю и мог вполне применить к себе пословицу: «не быть бы счастью, да несчастье помогло!»

Другой анекдот еще лучше рисует армейского Дон-Жуана.

В один злосчастный вечер, когда я занимался в участке, привели какого-то, состоявшего на службе, унтер-офицера, пьяного и натворившего что-то, о чем нужно было непременно составить протокол, что я и сделал, распорядившись с личностью провинившегося сына Марса. Это деяние было в моей компетенции, и в предварительном о том докладе Зиновьеву я не нуждался; но о случае, по строгому требованию Трепова, должно было сейчас же последовать и донесение ему, и это обстоятельство не поставило меня в затруднение, так как все докладные записки о разных происшествиях в участке составлял, а нередко и начисто переписывал, я самолично, что сделал и в этот раз, но записку нужно было подписать приставу, так как помощники не были к тому уполномочены Треповым, да и нелогично представлять главному начальству донесение от участка не за подписью главенствующего в участке.