Полиция Российской империи - Кудрявцев Дмитрий - Страница 22

Действительно, в этом, как и в последующей моей службе и вообще в жизни, я вижу только милость Божию, ибо никакой заступы у меня не было, а сам я полагал так: если меня повысят помимо просьб, это даст мне указание на мою пригодность к службе, усилит мою энергию; если же я добьюсь повышения просьбами со стороны, то есть протекцией, то и останусь в неизвестности относительно своих личных служебных талантов, и этим соображением я руководствовался все время до оставления мною службы, не только не заискивая для повышения, а напротив того, если видел, что требовалось только это заискивание, я начинал удаляться, чтобы сохранить возможную по службе независимость.

Простился со мною Миронович очень дружески и радостно: «Говорил же я тебе, что скоро назначат, вот и назначили!» — сказал он, пожелав мне всяких успехов, и я направился к новому своему приставу.

Как в Бочарском я видел строгого и сурового службиста, человека порядка и непреклонной воли, так в Мироновиче все эти качества Бочарского находились в полном отсутствии: безалаберный, без всяких принципов и убеждений, склонный только к увеличению своего личного благосостояния, падкий к женщинам, что особенно было заметно, смотревший на службу, как на средство к получению всех нужных ему благ, к тому же своенравный, вспыльчивый, нимало не искренний, — он производил на меня безотрадное впечатление, и как, оценивая Бочарского, я думал, что мне никогда не подняться до должности пристава, так при знакомстве с Мироновичем я становился в тупик относительно требований, какие предъявляются Треповым к офицерам, назначаемым на эту должность.

Я не мог понять, как можно на одну и ту же должность назначать людей столь противоположных качеств, и только тем объяснял эту неравномерность, что тот и другой были получены Треповым в наследство от прежнего режима, и что Миронович представлял собою последнего из могикан; притом тогда я не понимал трудности выбора полицейских чиновников.

Впоследствии я убедился, что никакой равномерности и не может быть при назначениях в полиции, что выбор на должности крайне затруднителен, что людей, вполне способных и пригодных к делу полицейской службы, так же трудно найти, как трудно между монахами указать на действительного подвижника, а дальнейшая моя служебная практика подсказала мне, что настоящий полицейский чиновник, если и не выше подвижника, то его синоним.

А, между прочим, я слышал рассказ, что один знакомый Трепова, назвав ему служившего тогда (ныне умершего) пристава, спросил его: «Что вы, Федор Федорович, держите N.? Ведь он форменный подлец!» — «Э, батюшка, в полиции и такие годятся!» — был ответ Трепова; вот и рассуждай тут, какие люди нужны в полиции.

А я все-таки продолжаю думать, что суть остается вся в том, что приискать годного к полицейской службе человека и именно человека при усвоенном взгляде на полицию так же трудно, как указать на действительного подвижника.

И сколько требуется качеств от полицейского чиновника! Необходимо образование, и чем выше, тем лучше, чтобы был психологом, понимал бы жизнь не понаслышке только, не из книг, с каковыми познаниями вступил я, а в действительности, чтобы обладал даром слова, имел бы благообразную внешность, чтобы был наделен хорошим воспитанием, крепким здоровьем и вообще производил бы впечатление вполне порядочного человека, а при всем том не был бы корыстолюбив, имел бы мягкое сердце и непреклонную волю и усвоил бы себе девиз, что скромная и нравственная жизнь украшает полицианта, как цветы украшают сад…

И не перечислить мне всех перлов, присущих человеку, избравшему полицейскую службу, по сознанию той великой пользы, какую должен он приносить обществу, если только это сознание руководит его действиями, — в противном случае получается субъект, вполне антипатичный и возбуждающий к себе именно ту брезгливость, какою и дарит полицианту общество.

Между тем добрые отношения общества к полиции чрезвычайно важны во всех отношениях, в особенности, когда в обществе происходят всякие движения. Мне думается, что если бы в обществе было больше доверия и симпатии к правящим вообще и к полиции в частности, то многие катастрофы конца 70-х годов не могли бы иметь места у нас.

Но это суждение между прочим. Продолжу свои воспоминания о том, как я отправился к новому своему начальнику, приставу 3 участка Московской части, капитану Герасимову. Платон Панфилович Герасимов был по специальности архитектором, около 35 лет, небольшого роста, белокурый, худощавый, с умным лицом, на котором выражалась как бы боязливость, точно он чувствовал, что каждую минуту над ним стрясется какая-нибудь беда. Принял меня Герасимов очень просто, дружелюбно, чем произвел на меня успокаивающее впечатление. Не было в нем сухости и абстрактности Бочарского, ни излишней бесшабашности и фамильярности Мироновича; Герасимов всем существом своим сразу внушал к себе расположение, не скажу — доверие, потому что упомянутое мною боязливое выражение его лица возбуждало сочувствие к нему или сожаление, а вместе с тем и желание придти к нему на помощь в неведомой его тревоге.

Все вместе взятое возбудило во мне радостное чувство; мне представлялось, что я возродился и возвратился в свой дом, ничто меня не страшило в этом симпатичном начальнике, и вместе с тем чувствовалась потребность быть ему полезным, при каковых ощущениях я с большим рвением принялся за свои обязанности.

Герасимов был человек вполне развитой; помимо того, что он знал службу и лично занимался всяким делом и письменным, и по наружному надзору, он следил и за умственным движением в обществе: читал газеты и разные книги, каковых наклонностей я впоследствии мало замечал между полицейскими офицерами. Быть может, и Бочарский в своей частной жизни имел такие же привычки, но я знал его только по службе и не мог определить иных его наклонностей; Герасимов же, как человек холостой, был более доступен: очень часто, прочитав что-нибудь занимательное, он звал меня в свой кабинет и делился впечатлениями. Такие отношения ко мне Герасимова действовали на меня примиряюще с полицейскими обязанностями и заставляли забывать те испытания, какие мне пришлось вынести от холодности и угрожавшей деловитости Бочарского и от полного разгильдяйства Мироновича; я служил с полным наслаждением, благодаря судьбу и желая, чтобы такая моя служебная обстановка продолжалась возможно дольше.

Прослужил я с Герасимовым от марта 1871 г. по сентябрь или октябрь того же года и ни разу ни словом, ни делом, а с моей стороны ни помышлением, между нами не произошло ни малейшего неудовольствия. И не могло быть никакого повода к тому, так как Герасимов относился к службе крайне точно и открыто, если можно так сказать, т. е. без малейшего крючкотворства; к публике был приветлив, сочузствен; от меня и от всех подчиненных требовал точно такого же отношения к службе, какое он сам проявлял, и весь этот режим так согласовался с моим взглядом на службу, что исполнить приказание Герасимова, заслужить его одобрение, было моим пресердечным желанием.

Здесь будет кстати сказать о весьма щекотливом деле, именно об отношении полиции к обывателям-собственникам в материальном отношении, т. е. о взятках, в которых полицию обвиняют поголовно.

Слышал такое обвинение и я, когда служил в полку, почему питал к полиции пренебрежение и на полицейского чиновника смотрел, как на вместилище всяческой нравственной гадости; мне казалось, что полицейский чиновник только и помышляет о том как бы совершить каждому, кто с ним столкнется, какую-нибудь каверзу. Этот взгляд на полицию, созданный отчасти и тогдашним направлением литературы, долго удерживал меня от окончательного решения — искать исхода в полицейской службе, и решению этому поспособствовала слава Трепова, которую он создал себе своими преобразованиями полиции и личными качествами.

По переводе, будучи у Бочарского, хотя я и не мог получать подтверждения моего мнения о зловредности полицейского чиновника, но все же сердце мое не лежало к виденному мною; у Мироновича же я пришел к тому заключению, что все мною слышанное о полиции в невыгодном для нее свете совмещается в Мироновиче и в обстановке, им созданной; и только у Герасимова я увидел совсем иное поведение, не отталкивавшее меня от полицейского чиновника, а заставлявшее с большим интересом вдумываться в жизнь неведомой мне среды и понять смысл ее.