Пламя зимы - Джеллис Роберта - Страница 82

Усиливается ли вожделение страхом? Страхом не перед болью или насилием – это убивает всякие желания, – а страхом потери удовольствия, которое получаешь от совокупления? Нынешняя ночь дала мне положительный ответ.

Я попыталась подавлять волны наслаждения, которые поднимались все выше с каждым толчком, но не могла. Финальная конвульсия, по своей интенсивности соответствующая боли, охватила меня досрочно против моей воли. Бруно тоже этого не хотел, я думаю, потому что прекратил движение и попытался удержать меня спокойной, постанывая, когда я выгибалась навстречу ему в своем неистовом желании.

Мы оба были уже спокойны, когда я вздохнула и сказала:

– Я думаю, ты выбрал очень хорошую квартиру.

– Я не выбирал ее. Это было все, что мог получить. Я считал более важным то, что мы вместе, чем то, где именно мы вдвоем.

Я почувствовала как Бруно застыл, когда говорил это. Он начал отодвигаться от меня, но я прижала его покрепче.

– Я тоже так думаю, – прошептала я ему на ухо. – Я только имела в виду, что я ненамного лучше любой другой женщины здесь. Я как похотливая…

Бруно крепко прижал меня, потом приподнялся на локтях так, чтобы видеть мое лицо, и рассмеялся.

– Глупая девочка! Путана не бывает похотливой. В большинстве они ненавидят мужчин. Некоторые безразличны. Некоторые ухитряются иметь какое-то чувство для одного или двух мужчин, но даже в этом случае трудно пробудить в них какой-то настоящий ответ.

Он нагнул голову и поцеловал меня в лоб, нос, губы, потом прижал свою щеку к моей.

– Мелюзина, я не испытываю большого удовольствия от совокупления с путаной, не более чем когда писаю в горшок. С тобой – это совсем другое. Ты доставила мне радость разными путями, но сейчас я говорю об удовольствии моего тела, которое никакая путана со всеми своими профессиональными трюками не в состоянии мне дать. Трюк есть трюк, но ты даешь мне свое наслаждение, которое удваивает и утраивает мое.

А его наслаждение удваивало и утраивало мое. Мы оба оказались в ловушке. Я вспомнила, как королева обвинила его в том, что на этот раз он дал себя околдовать. Она думала, что опыт с продажными женщинами настроит его против меня – кажется, произошло совсем наоборот Итак, у меня было настоящее оружие, как я догадалась в Улле, но какое это имело сейчас значение? Завтра Бруно уедет…

– Научи меня каким-нибудь трюкам, – попросила я. – Давай посмотрим, заставит ли то, что я делаю с тобой, почувствовать меня тоже сильнее.

Моей целью было стереть из своей памяти этот кошмарный страх потери. И в часы этой короткой ночи – короткой для нас, хотя это была одна из самых длинных ночей в году – я утопила этот страх в теплом море наслаждения, обнаружив, к своему удивлению, что пресловутые трюки (исключая прикосновения пальцами и губами) – это не то, что я делала для Бруно, а то, что я искушала его делать для меня. Я скользила кольцами сережек вокруг своих сосков и впутывала ожерелье в волосы между бедрами, и танцевала, и заставляла раздевать меня губами.

Меньше чем полчаса оставалось до того, как он вздохнул: «Хватит, на рассвете я должен ускакать», но моя маленькая игра дала ему такую обновленную жизнь, что он сделал мне немного больно в своем рвении овладеть мною. Я была пресыщена собой. Я бы не будила и не возбуждала его, если бы он не напомнил мне, что, возможно, этого уже никогда не будет.

Только по пути назад во дворец я вспомнила и сказала Бруно, что королева произвела меня в личные писцы. Он посчитал это таким же странным, как и я, но нам обоим после всего было не до этого. Нас теперь не очень интересовали взгляды Мод. У двери в королевские покои я прильнула к нему и он поцеловал меня в последний раз так пылко, что если бы не целовались всю ночь до этого, наши губы наверное воспламенились бы. Потом холодное серое небо вспыхнуло красным. Бруно отвел меня в сторону, взял за руки и попросил не грустить, не слишком волноваться. Он пообещал, что будет писать мне. Это обещание и мое изнеможение спасли меня от полного отчаяния, когда двинулись войска. Я чувствовала такую сильную усталость, что даже печаль и страх притупились во мне.

Единственная осознанная мысль в моей голове была та, что королева так же полна страхом и печалью. Это был странный болезненный комфорт. В последующие месяцы король Стефан овладел Лидсом и продолжал разорять Шотландию, пока король Дэвид не сдал своего сына Генриха Хантингдонского на этот раз как заложника, а не как гостя. Наш король двинулся на юг, чтобы осадить Ладлоу. В эти месяцы духовная близость между мною и Мод окрепла, потому что только мы двое одинаково страстно жаждали воссоединиться со своими мужьями.

Я не хочу сказать, что не было больше дам, близких королеве, которые волновались о своих мужчинах. Практически у каждой дамы были родственники в королевской армии, и я уверена, что боль матери за сына так же остра, как боль женщины за мужчину, которого она страстно жаждет. Она так же остра, но она иная. Королева Мод и я – только мы двое орошали слезами свои постели, проводя в них одиноко ночь за ночью, ночь за ночью…

Вообще-то, я проливала не так много слез, как ожидала.

Вначале мои муки наплывали так, что я покрывалась холодной испариной и не могла двигаться. Мод заметила один из сильнейших таких приступов. Она увидела, как я уронила хлеб и вино – мы завтракали вместе утром после того, как Бруно уехал – и опустилась на пол в рыданиях. Мне должно было быть стыдно за проявленную слабость, но я была слишком подавлена, чтобы заботиться о том, что кто-нибудь увидит ее. Весь мой мир был поражен сознанием того, что каждый человек, которого люблю и который любит меня, должен скоро умереть. Потом королева подошла и остановилась возле меня, положив свою тяжелую руку мне на плечо и жестко сказала:

– Тебе скоро будет лучше. Невозможно быть такой испуганной долго. Я помогу тебе.

Я не поверила ей, но она была права. Я была так занята, что у меня оставалось мало времени на то, чтобы позволять себе предаваться страхам. Позднее я подумала, что она вправе была так говорить, основываясь на собственном опыте, но я так и не осмелилась спросить. Я нашла забытье в усердной работе писца в личных покоях королевы в течение трех дней после того, как король направился на север, а двор королевы в Дувр. Моей обязанностью было следить за имуществом королевы, когда ее двор переезжал. А мы постоянно двигались: из Винчестера в Дувр, из Дувра в Гастингс, из Гастингса назад в Винчестер, из Винчестера в Виндзор, оставаясь не более трех недель в каждом месте. К счастью, когда мы останавливались и гостили где-либо по дороге и в каждом новом месте распаковывались только самые необходимые вещи. Иначе у меня не было бы времени на еду и сон. Работа была лучшим лекарством от моего страха. Фиксируя мое внимание на простынях и подушках, кувшинах и чашках, сундуках и табуретках, она подавляла мой страх, но он с особой силой возникал ночью.

Первое письмо Бруно из Лидса, в пакете, посланном Стефаном королеве, настигло меня в Дувре и вылечило мой самый худший страх. Оставалось только природное стремление к удовольствию, которое Бруно мне давал, к тому, как он веселил меня, как разговаривал со мной. Мод вызвала меня в зал и подала мне сложенный пергамент. Возможно, мне следовало уйти, но в своем пылу я сделала лишь несколько шагов в сторону перед тем, как начала читать. После нескольких теплых слов о сережках и ожерелье, которые он велел мне держать спрятанными до тех пор, пока не сможет сам надеть их на меня так же, как и снял, что заставило меня покраснеть, хотя я знала, что никто кроме меня, не может понять значение этих слов, письмо Бруно было полно мелких жалоб на затерявшийся обоз, на плохую пищу и на тот факт, что королевские советники, не позволявшие Стефану лично вступать в битву, удерживают также и его свиту рыцарей-телохранителей от непосредственных схваток с врагами.

Бруно никак не выделял это известие и не дополнял его мягкими фразами о том, чтобы я не волновалась. Поскольку оно стояло смирно в ряду всех прочих жалоб я и не подозревала, что это была лишь ложь для того, чтобы успокоить меня. Ведь на самом деле и Стефан и Бруно с ним были в центре каждого сражения, хотя королевским советникам это действительно не нравилось и они всячески пытались это запретить. Но я не знала правды более двух лет, потому что и не подозревала Бруно в такой хитрости. Однажды, когда я почувствовала растущую тяжесть на сердце вне зависимости от того, насколько была занята, я вдруг вспомнила, как королева пыталась тогда подбодрить меня, и закричала: «О мадам, послушайте!», а затем прочитала ей те строки.