Пламя зимы - Джеллис Роберта - Страница 52

– Не так уж и глупо. – Я перебил рассказ Мелюзины. – Я не уверен, что это чувство, которое ты прочла в его глазах, было одиночество, но все может быть. Я думаю, что Винчестер сожалеет о ссоре, которая обидела Стефана, и желает улучшить свои отношения с королем. Но то, что Стефан уединился с Валераном, не приглашая Винчестера присоединиться к ним, могло вызвать у епископа чувства и посильнее одиночества.

На какое-то время воцарилось молчание. Мелюзина остановила на мне невидящий взгляд. Она силилась вспомнить подробности той встречи с епископом. Потом она глубоко вздохнула, как если бы ей пришла в голову неприятная мысль, прищурившись, посмотрела на меня и сказала:

– Я понимаю, что говорила с ним в неподходящее время, но удивляюсь: что же подумал Винчестер о моих словах? И почему он так взволновался, узнав, что ты везешь послания на север?

Я рассказал Мелюзине о предложении Солсбери, чтобы Стефан настаивал на договоре с королем Дэвидом. Но не рассказал почему: было бы неразумно обсуждать возможность восстания с дочерью мятежника.

– Полагаю, Винчестер надеялся, что король изменил свое мнение и решил послать предложение о мире, – заключил я. – Я рыцарь-телохранитель, и меня будут считать личным слугой короля. А с другой стороны, я, не имея громких титулов, могу приехать к шотландскому королю и поговорить с ним наедине, и если договор будет отклонен, то это может остаться в тайне. Это был бы хороший план, в духе короля Генриха, но Стефан лишен утонченности.

– А ты хочешь, чтобы договор был заключен? – спросила Мелюзина.

– Да. – Я пожал плечами. – Но мои причины сугубо личные. Нортумберленд – мой дом, и он разрушается первым в любой войне с шотландцами. Но я не уверен, что епископы были правы.

Потом мы замолчали, потому что мои последние слова больше свидетельствовали о моей верности Стефану, чем о моих разумных доводах. Я не разделял легкомысленного оптимизма короля. Я не мог поверить ни в то, что все восстания подавлены, ни в то, что Роберт Глостерский будет долго откладывать свои попытки высадиться в Англию. Возможно, корабли Мод действительно захватят или потопят его в проливе. Но если ему удастся избежать этого и прорваться в Англию, то вассалы бросятся к оружию, и тогда у Дэвида будет значительно меньше причин принять разумные условия договора.

– Какой замечательный день для путешествия! – сказала Мелюзина после того, как мы проехали какое-то время в молчании. – Когда мы найдем приличное место, то сможем остановиться и перекусить. У меня в седельных сумках есть еда и немного вина.

– И снова благодарю тебя, – подхватил я. – Я совершенно забыл, что в седельных сумках Барбе есть вкусные вещи. Пергамент и сургуч хороши только как духовная пища, но они отнюдь не годятся для утоления голода.

Я рассмеялся, но был больше рад тому, что Мелюзина так быстро оставила глубоко интересующий ее предмет. Мирный договор с Дэвидом означал бы отказ от поддержки и воодушевления мятежников в Камберленде, а это может облегчить возвращение ее земель. Мелюзина сменила тему разговора, как только заметила, что мне она неприятна. Я посмотрел на нее: ее глаза сверкали, а губы изгибались в улыбке после моей шутки о сургуче и пергаменте. Она была очень приятным компаньоном. И я с удивлением осознал, что с Мелюзиной мне так же легко, как и с Одрис. Я еще раз вспомнил слова Мод о том, как умна Мелюзина. А может, королева и права насчет намерения моей жены очаровать меня и сделать покорным рабом? Я ожидал, когда Мелюзина произнесла несколько полушутливых замечаний о еде, что она станет жаловаться и хныкать или искать повода для ссоры, но это не произошло.

С каждым днем путешествия, к моему ужасу, она нравилась мне все больше и больше. И вовсе не из-за моего физического влечения к ней. За исключением одной ночи, я не страдал от соблазнов, а в ту ночь, когда мы спали вместе, я так устал, что желание не просыпалось во мне. В первые четыре ночи мы останавливались на ночлег в аббатствах или женских монастырях, где разделяют даже женатых мужчин и женщин, чтобы они не оскверняли плотскими утехами эти почтенные дома. На пятый день было сыро, – ливня не было, но постоянно моросил дождь, который нас изрядно раздражал. У нас был выбор: или слишком рано остановиться в Йорке и избавиться от необходимости мокнуть, или ехать в Райпон, которого, я думал, мы успеем достичь до наступления темноты.

Я предложил Мелюзине сделать выбор. Она сразу же сказала, что хочет ехать дальше, несмотря на дождь. Ее стремление покинуть Йорк, где мы бы смогли найти удобный ночлег, удивило меня: неужели она не хочет остаться, потому что не желает находиться рядом с архиепископом Тарстеном, который собрал армию, нанесшую поражение королю Дэвиду? Позднее, когда действительно стемнело и я понял, что мы потеряли тропинку в Райпон, я подумал, что Мелюзина специально отвлекла меня приятной беседой, потому что надеялась попасть в Ричмонд. Это было место, куда она хотела убежать, и, возможно, у нее там были друзья. Но когда у меня возникла эта догадка и я сказал, что мы сейчас остановимся на ночлег, Мелюзина ничуть не воспротивилась. Она выглядела очень бодрой, и можно было подумать, что холод и сырая пища пошли нам только на пользу. А когда мы вместе лежали сжавшись под влажными одеялами, я обвинил себя за пришедшую мне в голову мысль, что у Мелюзины были какие-то недобрые намерения.

Я действительно начал верить, что Мелюзина говорила правду, когда убеждала меня, что не попытается убежать, так как побег к ее людям может принести им только вред. И она не сделала никакой попытки убежать ни тогда, ни потом, когда я предоставил ей свободу (конечно, не такую полную, как она думала) посещать рынки городов, которые мы проезжали. Не убежала она от меня и этой ночью, хотя могла, потому что я очень крепко спал.

Такой крепкий сон обеспокоил меня. Со мной никогда такого не случалось. Как бы я не уставал от марша или битвы, если имелась причина быть настороже, я всегда чутко спал, готовый проснуться от шороха или шепота. Если я так крепко спал, значит, в глубине души доверял Мелюзине, хотя и знал, что этого делать пока нельзя.

Утром Мелюзина была не менее бодрая, чем вечером. За тонкой перегородкой кустарника она нашла дикую яблоню и вернулась с полным подолом яблок, которые добавила к еще влажному хлебу и сыру, что у нас оставались от завтрака. Она предложила яблоки Кусачке и Барбе, предварительно спросив у меня, позволяю ли я ему их есть. Вся ее доброта и забота были для меня загадкой. Я был уверен, что любая другая женщина на ее месте только бы жаловалась и хныкала.

Когда Мелюзина помогла мне выжать два промокших насквозь одеяла и подвесить на ветках деревьев как защиту от дождя, я все-таки спросил ее об этом, маскируя свой вопрос лестью о ее выносливости. Мелюзина посмотрела на меня с выражением искреннего удивления. Ее даже рассмешила мысль отказаться делать что-либо по причине «легкой измороси».

– Когда мы приедем в Улль, – сказала Мелюзина, продолжая смеяться, – ты узнаешь, что значит ветер и дождь.

Но вдруг ее смех прервался, и она отвернулась, будто какая-то мысль поразила ее. Нет, это не было страхом. Она вспомнила, что-то, связанное с дождем и ветром в Улле, и это вызвало у нее неприятное ощущение.

На эту ночь мы остановились в Дареме, а на следующий день задолго до полудня приехали в Джернейв. Я плохо помню теплоту нашей встречи, потому что после приветствий я узнал о смерти сэра Оливера. Я не понимал, как сильно его люблю, до того момента, когда узнал, что он навсегда ушел от нас. Не думаю, что когда-нибудь раньше я чувствовал такую горечь потери. После битвы при Те-ралдбурге я горько плакал о своем прошедшем детстве, но это было ничто по сравнению с тем, что я чувствовал сейчас. Я никогда уже не смогу сказать сэру Оливеру, что понял, как много он сделал для меня. За все годы, что он заботился обо мне, я никогда не обнимал и не целовал его в порыве любви и как горько я сейчас об этом сожалел!. Ведь он мог выгнать меня, оставить без всякой защиты, а вместо этого он заботился обо мне, как любящий отец заботится о сыне.