Гобелены грез - Джеллис Роберта - Страница 66

— Я ничего не слышал от них о том, что Вы мне рассказали, но я думаю, что у них есть известия. Они намерены ждать, пока Стефан не будет вовлечен в какое-нибудь восстание на юге или в Уэльсе, и тогда они нападут на нас.

— Да, но по крайней мере, мы предупреждены — вздохнул сэр Оливер. — Я не боюсь за Джернейв. У шотландцев не хватит терпения осаждать крепость годами, а она может выстоять и продержаться несколько лет. Но земли будут разграблены, если не найдется армия, которая защитит нас. — Внезапно он поднялся: — В конце письма Бруно писал, что король с помощью архиепископа Руанского пытался примирить баронов, но я боюсь, что он не очень настойчив — я имею в виду, что он может бросить Нормандию и вернуться сюда. И, кроме того, шотландцы могут напасть на нас раньше, чем я ожидаю. А если так, то мне опять надо думать, что запасти и что продать. Я еще раз хочу поблагодарить тебя за то, что ты делился со мной увиденным и услышанным в Роксборо. Мы всегда рады тебя видеть в Джернейве, сэр Хью, и можешь оставаться столько, сколько захочешь сейчас и отныне.

Он внезапно ушел, и Хью смотрел, как он, озабоченно нахмуренный, шел большими шагами. Одрис повернулась и устроилась поближе к любимому, уронив голову ему на колени. Теплое приглашение, сделанное дядей, вызвало прилив радости, потому что она сможет свободно встречаться с любимым, и тогда утаенное чувство опустошенности, такое же, как при виде ее последнего гобелена, охватило ее.

Он слегка дотронулся до нее.

— Я бы хотел, чтобы твой дядя не говорил этого. Он, ничего не подозревая, пригласил меня и содействовал мне в краже твоей благосклонности.

Одрис подняла голову, ее глаза встретились с глазами Хью. Его самоуверенное предположение, что он был головой в их отношениях, а это было неверно и типично по-мужски, раздражало ее настолько, что на мгновение ее тяга к нему исчезла.

— Ты не крал мое расположение к тебе, — отметила она. — Я сама отдавала его тебе, и в моей воле относиться к тебе благосклонно или нет.

Она увидела его непонимающий взгляд и удивление и вздохнула: — Мое замужество и собственность зависят от воли дяди, но мои чувства принадлежат мне, и никто не может приказать, какими они должны быть. — Сказав это, она рассмеялась над собой за попытку объяснить свои чувства. Она протянула руку, чтобы дотронуться до озабоченного лица Хью: — Не беспокойся, сердце мое. Дядю Оливера беспокоят только мое здоровье и Джернейв. Можно что угодно взять или отдать — для дяди это не имеет значения.

— И даже твоя девственность?

— Коли я не могу выйти замуж за тебя, я вообще не выйду замуж. Я не представляю, как бы он мог еще узнать о моей «потере», — ответила Одрис, и у нее в голове снова возник образ единорога, собиравшегося пробить стены Джернейва, и тяжело шагающего по разрушенному нижнему двору, и тогда на глазах у нее выступили слезы.

— Одрис! — воскликнул Хью. — Что это? Дорогая, не плачь. Я найду способ…

— Нет, — прошептала она, закрывая глаза и сдерживая слезы. — Я боюсь из-за картины, сделанной мной. Она такая странная.

— Картина? — озадаченно повторил Хью. За все эти недели, пока он ожидал Тарстена, восстанавливающего свои силы и здоровье, Хью — жертва желаний и вины — забыл, что Одрис писала ему о готовом гобелене. Он запомнил, как она говорила ему о тканых картинах, которые, кажется, могли предсказывать несчастья, но он, находясь в Джедборо, прилично поездил, охотясь, и не видел никаких признаков тяжелой зимы или бедствия, а сейчас засуха уже не может наступить и повредить посевы. Кроме того, это, думал он, должно было быть связано именно с ним, или Одрис расскажет все своему дяде? Чего она боялась? Он наклонился и поцеловал ее закрытые глаза, мягко обхватил ее и усадил рядом с собой на скамейку.

— Расскажи мне, — настаивал он.

Одрис утерла слезы, открыла глаза, но посмотрела мимо него в сад, где у стены росли наперстянки.

Она мысленно рисовала картину, пытаясь найти слова, чтобы точно описать ее. Но, еще не начав описывать, она поняла, что не сможет это сделать. Все, что она сможет сказать Хью, это то, что она видела. Ее картина была испорчена и искажена ее страхом и страданиями. Она никогда не пыталась описывать или объяснять свои картины — она просто показывала их и выносила их на суд тех, кто смотрел на них, позволяя им самим решать, что они означали.

— Нет, — Одрис покачала головой. — Я не могу рассказать тебе. В страхе я уже сказала слишком много. Ты должен увидеть ее сам и решить. Я… я стала жертвой глупых фантазий. Боюсь, что ты можешь погибнуть в попытке завоевать земли для меня, но тем не менее не вижу иного выхода, чтобы мы могли быть вместе. Я боюсь, что, если ты даже предложишь взять меня без приданого, мой дядя не согласится… ради меня, сердце мое, а не потому, что не чтит тебя. Ты мне так дорог. Я всего боюсь.

— Это приятно слышать, — мягко сказал Хью. — Ни одна женщина не боялась еще за меня. И все же я бы хотел, чтобы ты поверила, что в этом нет необходимости, и я огорчен, что ты беспокоишься обо мне по мелочам. Конечно, Бог может сразить любого мужчину или женщину в полном расцвете их сил и желаний. Мы оба знаем об этом. И мы должны не терять веры. Посмотри, дорогая, как мы были спасены от глупости сегодня. Может, пойдем и посмотрим теперь на твою картину?

Одрис встала. Хью повернулся, чтобы поднять меч и кольчугу.

— Я никому больше не рассказывала о работе, — сказала она, когда Хью поднялся и последовал за ней. — И не знаю, почему, но мне нужно скрывать эту и другие картины хотя бы на время, поэтому, умоляю тебя, не говори о них.

— Я сделаю так, как ты желаешь, — заверил он ее, широко улыбаясь, проявляя потворствующую снисходительность к ее причуде. Хью не мог воспринять серьезно то, что тканая картина может нести в себе угрозу. Он видел, что Одрис беспокоилась, и сердце его разрывалось, когда он думал, что она вынуждена нести бремя мыслей о картине. Она, такая маленькая и легкая, шла, словно порхая, по тропинке сада мелкими шагами, которые были вдвое меньше его шагов. Она едва касалась тропинки, и ни один камушек не сдвинулся с места на ней. Он, конечно, успокоит ее, говорил он себе, и найдет объяснение, совсем неважно, что на самом деле изображал гобелен.

Но ему не удалось посмотреть на картину днем. По дороге из сада они встретили леди Эдит, которая входила туда. Сэр Оливер послал за женой, сообщив, что приехал сэр Хью и ей надо приготовить для него комнату. Эдит не забыла, что сэр Хью очень приглянулся Одрис. Правда, Одрис вела себя разумно, после того как она предупредила ее не разжигать в Хью напрасные желания, но Эдит не очень верила, что Одрис будет долго помнить об этом предупреждении. Отдав необходимые распоряжения, чтобы зажгли огонь в его комнате, принесли скамью и накрыли овечьими шкурами, она пошла искать гостя и поприветствовать его. Она легко смогла разлучить его и Одрис, предложив той пойти и сменить платье, которое она испачкала в саду. Хью она сказала, что приготовила ему одежду вместо его военной туники.

Эдит делала вид, что ничего не видит, но взгляд, брошенный Хью на Одрис, и кивок Одрис в ответ ему сильно обеспокоили ее. Ее тревожила интимность, которая чувствовалась в их молчаливом общении.

Однако обмен взглядами длился недолго, и Эдит даже не успела выразить свои сомнения. Сэр Оливер вошел в зал вскоре после того, как Хью переоделся. И, когда она увидела, какое внимание оказывал ее муж Хью, ее сомнения тотчас развеялись. Тем более, что больше ее ничего не беспокоило, даже тогда, когда спустилась Одрис.

Они разговаривали главным образом о политике: сможет ли Стефан примириться с нормандскими баронами, которых Роберт Глостер призывал к сопротивлению, а Жоффрей Анжуйский приглашал всех, кто желал восстать, и если перемирие возможно, то сколько оно продлиться. И они решили, что если король долго пробудет в Нормандии, то не начнется ли восстание в Англии и не станут ли шотландцы столь нетерпеливы, что попытаются вынудить короля Дэвида нарушить соглашение, заключенное с Тарстеном.