Гобелены грез - Джеллис Роберта - Страница 3

Наконец, он добрался до скамьи, стоявшей в стороне и довольно далеко от очага, и опустился на нее. Придвинуться к огню слишком близко ради того, чтобы быстро согреться, означало бы только усугубить боль в обмороженных ногах. Здесь, в верхней части зала, предназначенной для членов семьи и благородных гостей, было спокойно. Бруно был доволен этим. Ему не хотелось подвергаться расспросам о новостях.

Разговаривая с сэром Оливером, он держался как будто бодро, но такое впечатление производил лишь на достаточно большом расстоянии. Челядь знала, что не стоит толпиться вблизи хозяина, когда прибыл человек с вестями. Разговор был негромким, и, очевидно, никто не мог его услышать, а если б и услыхал, без распоряжений ничего бы не предпринял. Сейчас слуги деловито занимались уборкой разбросанных соломенных тюфяков и расхватыванием остатков хлеба, сыра и эля, с которых сэр Оливер и те, кому было дано право завтракать с ним, начали утреннюю трапезу. Усевшись, Бруно отчаянно ломал голову, решая, что легче — позвать одного из слуг, чтобы тот помог ему снять мокрые сапоги, или сделать это самому, но вдруг силы покинули его, и на него обрушилась тишина.

Спустя некоторое время Бруно очнулся. Легкие, поспешные шаги нарушили тишину, тихий голос причитал:

— Бруно! Брат! Ты ли это?

Маленькие теплые руки сняли с него шлем, стали ласкать лицо. Бледно-голубые глаза, бездонные, как омут, с более темными кольцами вокруг зрачков, радостно блистали. Розовые, как бутоны, губы раскрылись в смехе, и вспышка счастья озарила светлое лицо, обрамленное длинными золотистыми косами.

— Это ты! Ты совсем не изменился, — воскликнула она шутливо, осторожно отставляя шлем и любуясь черными кудрями брата и его темными глазами. У него было квадратное волевое лицо с красивым орлиным носом и тонкими, резко очерченными губами, выдававшими его принадлежность к роду Фермейнов, правда, контур губ сейчас несколько искажала черная, цвета воронова крыла щетина, отросшая за последние несколько дней.

Речь девушки рассеяла тишину, окутавшую было Бруно, ласковый голос, несмотря на страшную усталость, вызвал у него улыбку.

— Ты тоже не изменилась, — произнес он, — хотя так не должно быть. Станешь ли ты когда-нибудь взрослой, демуазель Одрис?

— Увы, — ответила она, на мгновение печально опустив глаза. — Боюсь, что я уже стала взрослой. Ты потерял счет времени, брат. Я прожила две весны и еще двадцать. Ты недобр ко мне, называя меня демуазель, как будто…

— Нет, демуазель, — прервал он серьезно, — ты делаешь глупость, называя меня братом. Моя мать…

— О, Бруно, я не дала бы и гнилого яблока за твою безумную мать. Известно ли тебе, что ты можешь бриться, смотря на лицо дяди Оливера? — она весело рассмеялась. — Только он, конечно, лысый и седой.

— Это сходство не имеет значения, — жестко сказал Бруно, — но дает тебе основание попридержать язык. Когда я спрашивал, вырастешь ли ты, я имел в виду только твой рост.

Одрис освободила лицо Бруно и опустилась на скамью возле него. При этом она коснулась его одежды — и сразу поняла состояние, в котором он находился. Ее глаза расширились, веселость сменилась опасением.

— О, небеса! Ты холоден, как лед, и насквозь промок!

Когда старая служанка робко сообщила ей, что Бруно, сын Берты, вернулся домой, на Одрис нахлынула радость. Она подумала, что дядя изменил свое мнение и пригласил ее внебрачного сводного брата вернуться в Джернейв. Теперь же она осознала, что Бруно может угрожать смертельная опасность. Она поспешно встала, чтобы позвать слугу, но тут увидела своего дядю, устремившего на нее свой мрачный взор.

Одрис стойко выдержала взгляд сэра Оливера, вздернула подбородок и выпрямила спину.

— Дядя, — произнесла она, — я вижу, что Бруно пришел к нам и принес тяжелые известия, добытые с немалым риском.

Ее голос, хотя и негромкий, разорвал новую тишину, заполнившую зал с появлением сэра Оливера. Тот кивнул головой и приблизился.

— Да, — сказал он, бросив на нее пронзительный и несколько обеспокоенный взгляд. — Шотландцы наступают. Уорк взят.

Сначала пораженная этими вестями Одрис застыла, но потом отрицательно покачала головой, отбрасывая смятение. Если шотландцы собираются атаковать Джернейв, то они рядом, но в ближайшие несколько часов нападения не будет, и ей была непонятна причина, по которой бедный Бруно сидит промокший и застывший, а они бездействуют.

— И все-таки почему бы не приказать Эдмеру поухаживать за Бруно? Я предоставлю ему свою собственную комнату…

— Нет, — произнес Бруно.

Но жесткая линия сомкнутых губ сэра Оливера слегка дрогнула, взгляд его посветлел, и он кивнул:

— Да, Бруно, иди за ней. Ты не понадобишься мне, пока хорошенько не отдохнешь.

Бруно мог бы снова запротестовать, но сэр Оливер удалился, а с Одрис спорить было бесполезно. Более того, она тоже ускользнула, подозвав к себе первого попавшегося слугу и приказав ему помочь Бруно, пока она приготовит все необходимое в своей комнате в южной башне. Он наблюдал, как она шла, думая с острой болью, что ее ножки вряд ли пошевелили бы даже травинку — настолько легкой и хрупкой она казалась. Он вспомнил, какой ужас испытал, когда в руках своей матери, Берты, в жалкой каморке замковой путаны впервые увидел Одрис спустя несколько часов после ее появления на свет. Он был уверен, что девочка умрет, так же, как и другие дети сэра Вильяма, рожденные в законном браке. Тогда сэр Вильям нашел бы сотню оправданий, чтобы поколотить Бруно, и даже если бы не сделал этого, то разглядывал бы его с непреходящей злобой и ненавистью — именно потому, что из всех сотворенных сэром Вильямом младенцев выжил один только Бруно, рожденный простой гулящей девкой из замка.

Но умерла не Одрис, а леди, ее мать.

Внезапно Бруно улыбнулся, вспомнив, как его мать смеялась над ним, когда он начинал плакать от страха, что такое крошечное, милое и прекрасное создание, как Одрис, должно умереть.

— Эта не умрет, — говорила Берта, — ни за что. Разве ты не видишь, как упорно она сосет грудь, а ведь она такая маленькая. И она сосет мое молоко, — добавляла она с гордостью, понизив голос так, чтобы никто, кроме сына, не смог услышать, — а не ту прокисшую дрянь, которая сочится из сосков ее матери…

Слуги помогли Бруно пройти обратно через зал и подняться по узкой лестнице на третий этаж южной башни. Толстая, обитая железом дверь — последний и мощный оборонительный рубеж, за который враги должны были сражаться на своем пути в главную башню, — была отворена. Бруно зажмурился от света, который казался слишком ярким после полумрака в нижнем зале. Те окна выходили на двор замка, где высокие стены, окружавшие всю вершину холма, закрывали солнце ранним утром или вечером. Здесь же окна смотрели на юго-восток и юго-запад поверх утеса, возвышавшегося над рекой, и, несмотря на то что они были прорублены в толстой стене и закрыты тщательно выделанными кожами, в комнате было светло. Слуги в замешательстве остановились в дверном проеме, и Бруно заметил с запоздалым удивлением, что они оба отвернулись от ткацкого станка, стоявшего возле очага.

— Входите! Входите! — воскликнула Одрис, делая знак рукой в направлении стула, стоявшего по другую сторону очага.

Слуги помогли ему добраться до стула и поспешно исчезли, как будто в этой светлой тихой комнате находилось нечто устрашающее. Бруно стоял в нерешительной позе, зная, что ему не подобает сидеть на стуле Одрис, но она засмеялась и толкнула его пальцем так, что его оцепеневшие колени подогнулись, и не будь яркой вышитой подушки, он упал бы прямо на жесткий стул, что могло причинить ему боль. Затем она хлопнула в ладоши, и за спиной Бруно появилась служанка, которая повесила принесенный ею халат на спинку стула и склонилась, чтобы снять с него обувь.

Одрис подошла к нему и начала расстегивать пряжку, которая соединяла кольчугу со шлемом. Было ясно, что этим делом ей прежде не приходилось заниматься.

— Позволь мне, — сказал Бруно, но его пальцы распухли и не слушались. В конце концов, не в силах больше смотреть, как он пытается это сделать, Одрис расстегнула пряжку.