Между строк - Раевская Полина "Lina Swon" - Страница 3

– О, господи, начинается! Почему ты не можешь просто порадоваться вместе со мной?

– Порадоваться? – изумленно хохотнув, уточняет Боря. – Интересно, и чему я должен радоваться? Тому, что отпахал два лета на стройке, чтобы ты накупила себе всякого дерьма? Ты вообще в курсе, что такое работа подсобником?

– Ну, давай, просвети меня, чтобы я в полной мере ощутила себя сукой, – огрызается Машка и раздраженно сбрасывает туфли.

– Ты не сука, Маш, ты – просто дура, – выплевывает Шувалов и поднимается, чтобы уйти.

Говорить лишнее Боре не хочется, а он непременно скажет, если еще на минуту задержится.

Внутри кипит, наизнанку всего выворачивает и не столько даже от злости, сколько от понимания, что Маньке абсолютно пофиг, что он в жару и комарьё копал траншеи под фундамент, таскал газоблок да десятилитровые ведра с раствором.

Нет, жалиться и бить себя в грудь Шувалов не собирался, но все же ждал, что любимая девушка хоть немного да будет ценить его труд, тем более, что он не ради себя горбатился. Но Скопичевской все это до фонаря, по-настоящему ее интересует одно – отстоять собственную правоту, а какой ценой значение не имеет, поэтому ее несет.

– А ты такой же, как и все эти неудачники! Дал несчастные три копейки и теперь качаешь тут права.

– Несчастные три копейки? – взвивается Боря и, нависнув над Машкой, угрожающе цедит. – Ты охренела что ли?

– Нет, я не охренела, я говорю, как есть, – вызывающе бросает она, хотя видно, что храбрится: глазенки трусливо бегают, а пухлые губы подрагивают, выдавая волнение.

– Что же ты не говорила свое «как есть», когда брала эти «несчастные три копейки»? Помнится, аж пританцовывала от радости, – едко замечает Шувалов, окатив Скопичевскую презрительным взглядом, отчего она бледнеет.

– Да лучше бы не брала. Больше проблем, чем выхлопа, – хлещет она с размаху по Борькиному самолюбию.

И Шувалов не находит, что ответить. Точнее, наговорить – то он много, чего может, вот только смысла в этом никакого не видит.

Словесная диарея Борьке претила. Проще было отвесить хорошую оплеуху, но поднимать руку на женщину Шувалов считал не достойным мужика. Поэтому, сдерживая изо всех сил вспыхнувший гнев, лишь усмехается и, взглянув на Машку в последний раз, запоминая ее нежные черты, быстрым шагом направляется к двери.

Кровь кипит от ярости, в душе ураган злости и горечи, и в тоже время Борьку на части рвет от мысли, что сейчас он уйдет, и они с Машкой расстанутся на целых два года, если не на всю жизнь. А он эту свою жизнь без Скопичевской плохо представлял. Да и как представить, если все мысли Машкой начинались и ей же заканчивались?! Бредил он ей – заразой, болел в неизлечимой форме, а потому каждый шаг сейчас отзывается дикой агонией. Внутри скручивает жгутом протеста, превращая все чувства в разъедающее нутро месиво.

Остановиться бы, махнуть рукой на все эти глупости и вернуться к ней – своей принцессе, но Борька не может себя пересилить. Не получается, сколько ни напоминает себе, что время тикает, и завтра уже ничего изменить будет нельзя. А все потому, что «глупости» далеко не глупости, и не в принципах да гордости дело, вот только в чем конкретно обдумать не получается.

– Боря, – раздается позади дрожащий голосок, а у Шувалова чувство, будто под дых дали. Воздуха резко становится мало, в груди печет раскаленным огнём. Борька замирает, не в силах сделать больше ни шагу, причем ни вперед, ни назад, противоречия рвут на части: и злость, и обида, и понимание, что сейчас не время выяснять отношения. Но стоит только обернуться, как все это отходит на второй план, весь мир исчезает, кроме его девочки, бегущей босиком через всю улицу к нему навстречу.

Она похожа на Дюймовочку с развивающимися на ветру золотистыми волосами: такая же тоненькая, хрупкая, с огромными голубыми глазами, полными страха и слез. И эти слезы наизнанку Борьку выворачивают, смывают всякое сомнение и дурные мысли.

Ну, подумаешь, сглупила Машка, ошалела от денег, всю жизнь ведь в нищете прозябает, и как бы теперь не хорохорилась, а его «несчастные три копейки» для нее сумма немаленькая, вот и понеслась душа в рай. А наговорила всякого… так на эмоциях с кем не бывает?

Он же – придурок, накрутил у себя в голове черте что, с ничего концерт устроил. И ведь уперся бы баран упрямый, если бы она не бросилась следом. А она такая его Машенька: искренняя, ранимая, чуточку неуверенная в себе и любящая.

У Шувалова не остается в этом сомнений, когда она подходит к нему и, замерев в нерешительности, вглядывается в его лицо виноватым взглядом, не обращая внимания на бегущие по щекам слезы.

– Борь, прости меня, пожалуйста! Я не знаю, что на меня нашло. Ты прав, я – дура, – всхлипывая, начинает она тихо говорить, переворачивая у Борьки все внутри. – Это такая глупость, ты столько работал, а я… Я всё продам, первокурсницы приедут, и я…

– Ш-ш, – прерывает ее Шувалов, притягивая к себе, но Маша начинает плакать еще сильней, отчего ее худенькие плечики содрогаются с такой силой, что вибрация отдается у Борьки во всем теле.

Ну, как вот на нее – дуреху злиться? Не может Шувалов, хоть и понимает, что имеет на это полное право. Но такие права ему на фиг не нужны. Ему его Манюня нужна улыбающаяся, счастливая и, если для этого необходим вагон шмотья, то черт с ними – с тряпками и заработанными кровью, и потом деньгами. Заработает еще! Из шкуры выпрыгнет, в долги залезет, но без средств его девочка не останется.

– Ну, всё, не реви, я придумаю что-нибудь. Нормально всё будет, – обещает он, целуя ее в макушку. Маша, всхлипнув в последний раз, поднимает заплаканное лицо, и Шувалов замирает, залюбовавшись.

Скопичевская не в пример многим девчонкам плакала красиво, превращаясь в трогательного ангела, а не в заплывшее, красноносое чудище.

– Борь, неужели ты вот так просто бы ушел? – с упреком и непониманием шепчет она, а глаза вновь наполняются слезами.

– Ну, куда я от тебя уйду, Манюнь? – ласково улыбнувшись, заключает Шувалов ее хорошенькое личико в ладони и начинает покрывать короткими поцелуями, собирая губами слезы.

– В армию, на два года вообще-то! – едко замечает она, зная, что, если бы не остановила, ушел бы.

Шувалову возразить нечего, да и надоело разговоры вести, поэтому, прежде чем Машка начинает свою извечную песню «ты меня не любишь», закрывает ей рот поцелуем и сразу, без прелюдий проталкивает язык, чтобы ощутить вкус своей малышки.

Солёная она у него, но Борьке нравится. Целует ее жадно, торопливо. Времени-то в обрез, а хочется все успеть, хоть и знает, что ни черта не успеется, а если и успеется, все равно мало будет. Шувалов прожорливый, ненасытный, ему всегда мало, поэтому, не теряя больше ни секунды, подхватывает Скопичевскую и несет к ней домой, попутно шаря по худенькому телу, дивясь самому себе.

И на что только встает? Ни сисек, ни жопы. А отменные попки Боря очень уважал, за них мог и отсутствие сисек простить, и даже не самую симпатичную мордашку. В любимой позе ни то, ни другое особой роли не играло, а вот задницу не подрисуешь, как ни крути. Но Машке он «прощал» абсолютно все, потому как… Ну, зла любовь, что тут еще скажешь?

Эти мысли веселят Шувалова, как и прохожие, поглядывающие на них с неодобрением и беспокойством. Наверное, он бы тоже не знал, что думать, увидев накаченного, стриженного под ноль лося, тащащего на руках заплаканную, босую девчонку, тянущую от силы лет на шестнадцать. Но сейчас Боре на все пофиг, он горит лишь одним желанием – добраться поскорее до Машкиной квартиры и отлюбить свою девочку до потери сознания, чтоб на все два года хватило.

– Борь, скоро мама придет, – задыхаясь, шепчет Машка между поцелуями, когда они заходят в подъезд.

– Мы потихонечку, – отвечает Боря на автомате, скользя губами по ее шее. Маша, прикрыв глаза от удовольствия, откидывает голову назад и усмехается, зная, как у них будет «потихонечку».

Хорошо, что мама у нее понимающая, когда дело касается Шувалова, слабость прямо у мамы на эту фамилию…