Горчаков. Пенталогия (СИ) - Пылаев Валерий - Страница 118

— Вот как? — отозвался я. — Желаете поделиться, ваша светлость?

— Нет. Не желаю. — Багратион на мгновение задумался и, вздохнув, продолжил: — Но, видимо, придется. Помнишь ту штуковину, которые ты притащил в прошлый раз?

Глушилку магии?

— Еще бы я не помнил, — фыркнул я. — Она чуть не отправила меня на тот свет.

— Тогда ты наверняка вспомнишь и плетение на металле сердечника. — Багратион облокотился на стол. — То самое.

— Сложная структура. Я бы такую не повторил. — Я прикрыл глаза, вспоминая идеально выверенные тонкие контуры. — Нужен класс четвертый, не ниже. Скорее даже третий или второй.

— Все верно, — кивнул Багратион. — Плетение действительно непростое, но смущает меня совсем не это.

— Тогда — что?

— Ты ведь знаешь, что линии контуров у магов всегда разные — даже на одних и тех же заклятиях? — проговорил Багратион — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Это как почерк — не существует двух одинаковых.

— Допустим… — Я чуть подался вперед. — И что не так с тем плетением? Вы узнали… этот самый почерк?

— Нет. В том то и дело, что нет, Саша. — Багратион покачал головой. — Идеально прямые линии контура, все закругления и фигуры без биений, избежать которых в работе попросту невозможно. Даже для Одаренного первого класса и выше.

— Сложно, — признался я, с трудом поборов соблазн тут же поинтересоваться насчет вскользь оброненного «и выше». — Не понимаю.

— Попробую объяснить. — Багратион потер подбородок. — Если обычное плетение — это, можно сказать, рукопись, то контур из твоей глушилки… Его, образно выражаясь, напечатали на печатной машинке.

Да твою ж…

— И что это значит?

— Только одно. — Багратион вздохнул и отвел взгляд куда-то в сторону. — Кто или что бы ни создало плетение — это совершенно точно не человек.

Россия, Санкт-Петербург, 11 октября 2021 г.

 Титулярный советник

Глава 1

— Знаешь, почему мы носим эти знаки на одежде?

— Черные черепа? Они… они страшные.

— Может быть. Это особый знак. Его использовали…

— Давно? Еще до войны?

На мгновение я даже почувствовал что-то вроде удивления. Последние месяца полтора-два странные сны, после которых голова раскалывалась, а мысли неслись кувырком, сваливаясь в какую-то бесформенную и непонятную кучу, меня не посещали. Я бы даже решил, что они исчезли, прошли навсегда — если бы вообще о них думал.

У меня определенно имелись дела поважнее. И раньше, и уж тем более теперь, когда я стал если не фактическим главой рода, то “исполняющим обязанности” уж точно. Жизнь била ключом, порой гаечным и иногда даже по голове — и мне было не до тонких материй, вроде ковыряния в собственной то ли памяти, то ли подсознании, то ли чужом прошлом. Сны ушли.

И вот снова решили напомнить о себе. И не просто, а усиленной дозой.

Я коснулся кончиками пальцев нашивки на жилете. Ткань поистрепалась и выцвела от солнца, рисунок из угольно-черного превратился в блеклый, почти серый — но грозных очертаний не утратил. Оскаленный череп на темно-красном фоне все так же пялился в никуда пустыми глазницами, отгоняя навсегда поселившееся в этом мире зло… или давая понять, что здесь его и так достаточно.

— До войны… — задумчиво повторил я, оборачиваясь.

Обычно сон обрывался на этом месте. Я видел опустевший диван без подлокотников с отпечатком женского тела, развалины, осколки стекла на пыльном полу, желтое небо. Слышал гулкие металлические шаги по лестнице…

И просыпался с пульсирующей от боли головой.

Но сегодня сон продолжался. Моя спутница никуда не делась, а осталась там, где ей и положено было осталась. Женщина — а точнее совсем молоденькая девушка — сидела ко мне вполоборота, но я все равно мог увидеть ее лицо. Точеный профиль, бледная, почти белая кожа — будто девчонка всю свою жизнь провела не в этой выжженной пустоши, а где-нибудь в подземном бункере… или там, где еще остались живые деревья.

Крохотный чуть вздернутый носик, светлые волосы — длинные, чистые и настолько мягкие с виду, что мне на мгновение захотелось к ним прикоснуться. Красивая. И совершенно неуместная здесь, в этом обугленном остове дома рядом со мной… Да и вообще в этом мире.

Зря я полез ее спасать. Такие все равно не выживают.

Удивительно, как она вообще смогла дотянуть до своих… шестнадцати? Пятнадцати? И где пряталась все эти годы?

— Череп означает смерть, — проговорил я. — Это ее знак. И если она придет — то подумает, что уже была здесь.

— И уйдет, да?.. Ты правда в это веришь?

— Не знаю. — Я пожал плечами. — Сегодня явно не мой день.

— Сильно ранили? — Девчонка повернулась ко мне. — Тебе больно?

Глаза. Синие, как небо. Не нынешнее, а какое оно было раньше, до войны.

И такие же далекие, недосягаемые. Нездешние.

— Бывало и хуже.

Я коснулся жилета снизу — там, где посеревшая от времени древняя джинса уже насквозь пропиталась алым. Точнее, бурым: кровь уже успела подсохнуть.

— Идти сможешь?

— Смогу. — Я на мгновение замер, прислушиваясь. — Проблема в том, что идти нам уже некуда.

Когда я открыл глаза, в ушах еще звучали шаги, громыхавшие с лестницы. Тяжелые, медленные, отдающиеся в развалинах звоном металла.

Люди так не ходят.

— Да твою ж… — простонал я, перекатываясь набок.

Все в порядке. Я дома. В Елизаветино, в своей комнате, знакомой с детства, а вовсе не в неведомом мертвом городе, когда-то выжженном чем-то страшнее самого смертоносного боевого заклятья первого магического класса. Над головый — самый обычный потолок, а не чужое грязно-желтое небо. Будильник на тумбочке у кровати показывает шесть часов сорок семь минут.

Значит, уже пора вставать. Жизнь в училище давно приучила меня к ранним подъемам, но и редкие дни в родовом гнезде тоже мало напоминали отдых. Чтобы успеть хотя бы половину неотложных дел, которые планировал неделю заранее, порой приходилось просыпаться даже раньше, чем прислуга.

И, иной раз даже не вылезая из-под одеяла, браться за документы. Не то, чтобы дед совсем забросил финансовые дела семьи, или новый поверенный, которого наняли по рекомендации родни со стороны матери, давал повод усомниться в своих умениях — после Миши я не доверял уже никому. Даже самому себе, взяв за правило просматривать все важные бумаги дважды: перед сном и утром, на свежую голову.

Единственное время суток, когда я был хотя бы отчасти предоставлен сам себе. Даже если выпадал свободный от муштры в училище денек, сразу же после завтрака начинались разъезды, встречи, визиты — и уже не прекращались до самого позднего вечера, а то и ночи. Поначалу мы занимались всеми этими странными хлопотами вместе с дедом, но в последние недели полторы старик разленился и уже не стеснялся отправлять меня с Андреем Георгиевичем — а то и вовсе одного.

Видимо, я держался не так уж плохо. Пожимал руки — или манерно целовал, если приходилось общаться с дамами. Улыбался, стараясь быть учтивым, справлялся о здоровье дедушек, бабушек и тетушек, о детях… И только потом — о делах насущных, ради которых, собственно, и приезжал.

Всю эту необъятную толпу непременно следовало запоминать не только по имени, отчеству и титулу, но и по степени родства с Горчаковыми. Двоюродные тетушки, чьи-то внучатые племянники, братья дочери старшей сестры матери… И их была едва ли половина. Примерно столько же у нашей семьи оказалось вассалов, связанных древними клятвами, союзников, старых друзей, которых тоже в обязательном порядке полагалось почтить визитом, должников — а иногда и тех, кому в свое время изрядно задолжал дед.

И речь, разумеется, шла не о тех долгах, с которыми можно было бы расплатиться имперскими рублями.

В общем, жизнь наследника рода — пусть даже дед еще ни разу меня не называл таковым публично — оказалась совсем не малиной. Настолько, что я даже радовался возвращению на свою койку в дортуаре училища. Но радость всякий раз оказывалась недолгой: после нескольких часов мертвецки-крепкого сна меня ждало пробуждение, умывание и построение на утренний смотр, после которого начиналась муштра.