Криптонит (СИ) - "Лебрин С." - Страница 41

И я вновь почувствовала, что всё правильно.

Теперь она никогда не сможет увидеть во мне ту плачущую девочку.

Теперь она не сможет меня отвергнуть, потому что я сделала это первой.

И я повернулась к ним спиной, спокойно собираясь уходить.

Но прежде чем отвернуться, я увидела его взгляд. Какой он кинул на меня, и каким потом посмотрел на Веру, собираясь уводить её за плечи в медпункт — так открыто и заботливо, как никогда со мной. Или это было и со мной?

Тогда я и поняла, в чем между нами разница. Тот язык, на котором я не умела говорить, — язык любви.

Я признаюсь в любви, будто кидаю гранату на войне - затем лишь, чтобы вокруг было одно лишь разрушение. Я признаюсь в любви, будто дерусь - затем лишь, чтобы меня отвергли.

В голове снова зазвучал его вопрос, который был в его последнем взгляде.

Любовь или подчинение?

Я отвернулась, чтобы пойти домой, не подозревая, что уже через несколько часов всё превратится в ад.

========== О срастающихся масках и неизбежных выборах ==========

Когда ты чего-то боишься, всегда наступает момент, когда сталкиваешься лицом к лицу со своими страхами. Как бы быстро ты ни бежал, оно тебя догоняет — сначала во снах, потом в реальности.

Оно всегда быстрее — и оно всегда встаёт перед твоим лицом, чтобы над тобой посмеяться. Посмотреть, выдержишь ты или сломаешься.

Оно всегда над тобой смеётся, обнажая твою истинную суть.

Моя спрятана была так глубоко, что я сама забыла о ней. Пока она была в темноте, её не существовало, но всегда наступает момент, когда кто-то включает свет.

Всегда найдется человек, который дёрнет за молнию, снимая с тебя костюм другого человека. В моём случае это была Вера — это всегда была Вера, которая знала меня лучше, чем кто-либо другой.

— Юля, это правда? — встревоженный голос Иры находит меня с порога, когда я возвращаюсь домой после долгого шатания на морозе. Мне не удаётся даже сделать передышку — сердце снова подскакивает, и я дёргаюсь всем телом, вешая пальто. — Ты… встречаешься с учителем… физики?

Почему-то в её глазах ужас неведомых масштабов. Ира, это вовсе не было так страшно.

— Мою дочь трахает взрослый мужик, а я об этом ни сном ни духу! Воспитали, называется! — звучит возмущённый крик отца из кухни, и я брезгливо закатываю глаза. Наверняка уже пьёт. Конечно, горе-то какое. Впервые лет за семнадцать вспомнить, что у тебя существует дочь.

— Нет, — спокойно говорю я Ире. — Просто сплетни ходят. Из-за наших дополнительных занятий.

Технически — это была правда. Сплетни ходят, и мы не встречаемся. Мы чёрт возьми что. Мы вообще ни черта не мы — есть только я, и есть он.

— Вера говорила, что ты будешь отрицать, — она трёт виски пальцами, прикрывает глаза, а потом страдальчески смотрит на меня, как ни в чем не бывало идущую на кухню. Она идёт за мной так неуверенно, словно боится ко мне даже прикоснуться. Я наливаю воды в стакан, замечая полупустую бутылку виски на столе. И отца, который, раскачиваясь на стуле, блеет: «О, явилась не запылилась!» — Господи, какой скандал, и за что это нам!

Я всегда помнила о том, что каждый в этой жизни за себя. Поэтому не винила Веру. Я ударила её, она ударила меня в ответ, и чего-то подобного я и ожидала. Это было правильно.

Удивительно было только то, как в один момент вы из самых близких друг другу людей становитесь врагами. И эту черту уже никогда не сдвинуть обратно.

— Что ещё она вам нарассказала? Вы в курсе, что мы с ней поссорились, и она мне так мстит?

— Она всего лишь заботится о тебе, Юля, это ненормально…

— Это тоже твоя подружка подстроила? — чего я не ожидаю, так это голоса деда. Я с детства не понимала, как он это так умеет — чтобы каждая нотка была проникнута невесомым, но таким давящим презрением. Так, чтобы каждый человек в комнате замолкал. Потому что это звучало как гром. — Я не ожидал от тебя такой глупости!

Фотографии летят на стол. Наши с ним селфи, которые я с обратной стороны подписывала сопливыми цитатками. Меня не ужаснули фотографии. Меня заставили покраснеть эти цитатки — красноречивое доказательство подростковой глупости, которую я так отчаянно скрывала.

Но я всё равно с разбегу вмазала в деда свой взгляд, чтобы не быть похожей на загнанного в угол щенка. Даже несмотря на то, что глаза испуганно округлились, и я помню, как участилось моё дыхание, как обострился мир вокруг меня. Даже несмотря на то, что сердце у меня выскакивало из груди, готовя организм к возможности бежать. Бей или беги — извечная дилемма. Я заставляла себя выбирать драться.

Дед рылся в моих вещах. Ну, конечно, не стоило и ожидать другого — он ни за что не упустит возможность вернуть утраченный контроль.

Наши с ним отношения всегда напоминали войну — он бил меня своим снисходительным равнодушием, так красноречиво говорящим, что я всегда недостаточно хороша, а я изо всех сил старалась покорить его. В этом вся правда моей личности — я никогда не была собой. Я была продолжением деда, снаружи великолепным, внутри — всегда недостаточным.

Во мне не было ничего от меня — даже то, как я воинственно поднимала подбородок. Особенно это.

Потому что этот подбородок всегда трясся. Рука с оружием, с которым я так рьяно бежала на людей, всегда дрожала. И в этом вся моя боль — несмотря на то, как оно тяжело для меня, я никогда не опущу его.

К нему единственному я когда-то шла без оружия — маленькая, плачущая и с протянутыми для объятий руками. И всегда получала в ответ выстрел. Так что некоторые вещи неизменны — так ты неизменно учишься не выпускать из рук щит. Ты неизменно держишь в руках нож.

Некоторые маски просто срастаются с твоей кожей. И ты учишься с ними жить, как умеешь.

— Какой позор, да? Юдина встречается с нищим учителем, — процедила я сквозь сжатые зубы, не подозревая, что взгляд у меня был как у загнанной дичи.

Я поняла всё это в тот ужин, когда я рассказала ему про конференцию. Я не ожидала любви и принятия, я просто поняла, что кто-то другой ждёт. Кто-то другой это получает.

Больно было подумать, что по-другому бывает.

Я всегда была с ножом в руке, но только увидеть это было почему-то больно.

А потом остаётся только жить, как живёшь, — потому что как никак это твоя жизнь. И вечное холодное «недостаточно» вокруг привычно. Тебе остаётся только воевать, потому что тебе это привычно. И потому что против твоих врагов сработает только это, если ты хочешь победить.

Только у тебя не получается сделать ему больно так же, как тебе. Ты всё ещё дрожишь, и ты всё ещё не знаешь чужих болевых точек, потому что тебе семнадцать. Ты просто ещё не умеешь так хорошо.

— Ты ведёшь себя как малолетняя шлюха, ещё и рот раскрываешь! — взорвался дед громоподобным ором, ударив кулаком по столу, и я сжалась, но всё равно зло смотрела на него. Я понимала, что мне не победить, и дрожала. — Это разочарование всей семьи! Что будет, если об этом узнают — на тебя же будут смотреть как на оборванку! А мы эту оборванку, получается, воспитали! Стыдоба! Ни мозгов, ни вкуса, ничего!

В этом вся суть этой семьи — имеет значение только то, как ты её представляешь и насколько успешная ты ячейка общества. В глубине души я всегда знала, что у меня не получится быть такой ячейкой. Так что теперь можно спокойно со всей душой идти прямо в противоположную сторону. Я родилась здесь по ошибке.

Теперь я имею право быть настолько плохой, насколько захочу. Это — та свобода, которой я всегда хотела, которая даёт вдохнуть полной грудью. Почему тогда так горько?

Меня только убеждает в правоте полный отвращения взгляд деда. И это тоже почему-то освобождает.

Теперь можно не стараться угодить ему.

— Ну вы же воспитали, значит, ваша проблема, — парирую я, зло заталкивая внутрь слёзы. Я должна была победить.

— Юля, пожалуйста… — умоляла чего-то Ира. Я впервые видела, как её глаза блестели от слёз. — Мы что-то не то сделали? Сколько ему лет, Юля? Скажи, он принуждал тебя к чему-то? Он… обижал тебя?