Криптонит (СИ) - "Лебрин С." - Страница 16

— Сколько у нас ещё времени? Я думаю, мне нужно ещё раз просмотреть презентацию и подготовиться. Прошу меня простить. Можно счёт, пожалуйста?

— Иди, я оплачу.

— У меня достаточно денег. На кофе отсюда — точно.

— Я не сомневаюсь.

И снова лезвия. Холодок. Снова — что-то колючее, словно ветки терновника. Ауч.

— Тогда в чём проблема? — я уже не сдерживала раздражение в голосе. Я ненавидела притворяться слабой, глупой, беспомощной, чтобы чьё-либо самолюбие не пострадало.

Я не думала, что тут дело в самолюбии, но всё же — я тоже могу быть упрямой и принципиальной.

— Ты несовершеннолетняя. И вдобавок девушка.

«Девушка». Девушкадевушка. Не девочка.

— И поэтому должна быть ни на что не годным комнатным растением? Недееспособной инвалидкой? — это было слишком резко, но я была на взводе. Меня нервировал интерес в его глазах всё больше — он будто ждал своей любимой части, развязки.

— Ты и есть недееспособное комнатное растение. Это деньги твоих родителей. И ты постоянно мёрзнешь, если на тебя подуть, как какая-нибудь… фуксия.

Он только что назвал меня цветком? Да ещё и с таким удовольствием, что это было обязано меня выбесить. Отсчёт уже пошёл на секунды.

В конце концов, конечно, я спрыгнула со своего места.

— Потрясающие познания в ботанике, браво, — психанула я и ушла, чувствуя его взгляд спиной.

Он снова препарировал меня, и это было ещё хуже, потому что он знал, знал, куда бить, чтобы я изгибалась так, как ему нужно, делала то, что ему нравилось, звучала так, как он хотел. И с собой я ничего не могла поделать. Я была такой, как есть.

Это было отвратительное ощущение — будто меня ломали пополам, но без механических воздействий, а чёрт пойми как, одним взглядом, одной ленивой фразой. Обводили вокруг пальца, а я не понимала, в какой момент.

И самое страшное — в такие моменты я ощущала себя такой живой, такой искрящейся, как никогда. Хоть у меня и пылали щёки от гнева и растерянности.

В номере, едва я прижалась спиной к двери, на меня снова накатило волнение. Сердце было готово проломить клетку из костей, и мне пришлось удерживать его рукой. А потом сжать челюсти.

Я не могла не быть лучшей. Не могла отдать свою победу какому-то Пупкину с рерайтом из учебника, чтобы Ира предсказуемо сказала, как она была права и что мне не стоило тратить на это время, чтобы дед разочарованно выдохнул — «ещё одна не оправдала надежд». В тот момент я готова была вырвать зубами первенство и — если понадобится — отодрать от кого-то с победой лишний кусок. Оно было моим по праву. Не из-за деда. Не из-за чего-либо ещё.

В такие моменты я умела собраться. Я не стеснялась публичных выступлений, у меня не дрожал голос, не тряслись руки. Даже если я была не уверена в себе — я притворялась настолько искусно, что никто не мог заметить подделку. Я с детства была на виду, с детства выступала и смотрела на чужие выступления, — так что я прекрасно знала, как общаться со сворой недружелюбных собак в лице комиссии. Это не камеры, где нужно было раздеваться, тут я чувствовала себя как рыба в воде.

Победа была моей. Так что я привычно накрасила губы агрессивной красной помадой, сделала пучок, выпустив две завитые прядки, надела каблуки и уверенно вышла из номера.

Я ждала его взгляда. Это стало привычной игрой, от которой я искрилась в предвкушении. Я не знала, что я её переняла; он тоже, я уверена, не догадывался, в какой ад мы катимся — тогда это действительно казалось просто игрой. Но с каждым разом мы заходили всё дальше.

С каждым моим взглядом, полным вызова. И с каждым его — пристальным, нарочито безразличным. Но он его не отводил. Он скользил. Касался им тех мест, которые загорались. Может ли кусок льда подпалить?

Мне казалось это невозможным. Но оно случалось, и с этим нужно было просто смириться.

Я не подозревала, в какой лихорадке я рядом с ним, пока он не отходил на безопасное расстояние, чтобы этот отвратительный вирус не распространялся на меня.

— Там, конечно, будут камеры, но совсем необязательно одеваться как на фотосессию для взрослых.

Я знала, что он это скажет. Это не было грубо. Это уже было почти игриво. Уже дальше, чем нужно. Невесомо, едва-едва на грани субординации, но это ощущение ни с чем не спутаешь: это чувство, едва различимое в полутоне, полувздохе, полуфразе, полувзгляде, но женщины всегда его видят. Предвкушение. Ещё не — но зарождение. Интуитивное, накожное понимание, что скоро придётся упасть в толщу океана, что-то на уровне инстинктов. Но всё же ты не успеваешь закрыть рот и нос, потому что уже слишком поздно.

И почему-то инстинкты обманывают: они заставляют тебя думать, что путешествие под океаном будет волшебным. Так ежедневно утопают тысячи глупых женщин.

Самое время закрыть рот и нос, самое время, Юля, самое время…

— Для вас юбку и блузку носят только на фотосессию для взрослых?

Нет. Поздравляю, ты утонула. Отбила мячик, но утонула.

Я не была глупой и умела плавать, но мне было семнадцать и до того момента я ни разу не видела океана.

Другие учителя были одеты официально, он же себе не изменял — те же тёмные джинсы, тёмная кожанка с серой футболкой под ней. Так что мы друг друга стоили.

Подростки держались вместе. Они шли по улице к университету кучкой, смеющиеся и обсуждающие конференцию. Мы с Александром Ильичом держались вместе позади. Я ожидаемо злилась, даже не понимая, почему. Дурацкие лужи в трещинах асфальта. Дурацкий Новосибирск с его воздухом, ядовитым от выхлопных газов и промышленных предприятий.

— Считаешь, что они тебе конкуренты и поэтому с ними не стоит даже разговаривать, а сразу перестрелять?

В точку.

— С чего вы взяли? — огрызнулась я и вдруг. Вдруг произошло мгновение, в которое никто не успел ничего понять.

Но я оказалась прижата к нему, резко притянутая за предплечье одним сильным движением его руки.

Мимо меня, прямо по пешеходу проехала машина. На зелёный свет, предназначенный для нас.

Я подняла на него испуганный взгляд. Он был выше на голову, даже когда я была на каблуках. Его лицо, опущенное ко мне, ощущалось так непривычно. Так испуганно-беспомощно-пьяняще. Растерянно.

На его лоб упали несколько тёмных прядей — непослушных, завитых от влаги. Я почему-то запомнила это очень отчётливо. Как и то, что вблизи его глаза казались темнее.

— Машина. Осторожнее, — кратко бросил он и пошёл дальше, как ни в чём не бывало. Я же долю секунды, показавшейся мне вечностью, лишь смотрела ему вслед.

Это было наше первое прикосновение, и пусть оно было через одежду, я была оглушена им словно ядерным взрывом.

НГУ показался мне симпатичным местом — высокие белые потолки, стены с подсветкой, современный интерьер. И пусть я хотела учиться в Москве или заграницей, мне университет понравился. Но я всё равно ни на секунду не расслаблялась. В конференц-зале, полном стульев со спинками песчаного цвета, у меня снова прихватил живот.

Ведущая — какая-то профессорша — говорила в микрофон, как она рада нас видеть, как она надеется, что нам тут понравится и мы решим поступить сюда, как они хотят поощрить подающую надежды молодёжь, а я внутри сосредоточенно повторяла слова и оценивала комиссию, состоящую из пяти профессоров. Они выглядели спокойно и дружелюбно — обычные дяденьки и тётеньки средних лет. С ними проблем не должно было возникнуть.

Я должна была выступать шестой и слушала выступления других школьников с долей скепсиса. Электротехника, теплопроводность, мальчик с каким-то механическим спутником, — все они казались мне нормальными, но всё равно недостаточно хорошими. Обычные опыты из школьных занятий — или, может быть, первого курса университета. По крайней мере, дед посчитал бы это простым. Но одно выступление, с заявленной темой из квантового раздела, вполне могло занять второе место — сразу после меня, разумеется. Оно должно было быть в конце, и я не собиралась его смотреть.

— Юдина Юлия, одиннадцатый класс, пятнадцатая школа, Черёмухино!