Тьма под кронами (СИ) - Коллектив авторов - Страница 41

Степан посветил фонарем вперед. Уже близко. Мох на стене сруба шевелился, провал двери казался шире. Опавшие иглы торчали между камнями, словно мертвая трава, залитая запекшейся кровью; застревали между пальцами. Подтягиваясь на локте, он непроизвольно сжимал ладонь в кулак, ломая сухой, рыжий тлен и почти не чувствуя уколов. Над головой, в темноте скрипело и перестукивалось. В проеме избушки покачивался полог из темноты…

Он сомкнулся за ними беззвучно, колыхнувшись затихающими кругами, замер, как замирает стоячая вода, забывая об упавшем камне навсегда. Степан полз от входа, пока не уперся плечом в стену, и отпустил волокушу. Пальцы остались скрюченными. Он их не видел, не чувствовал. Просто умирающий мозг запомнил это ощущение — зажатой в горсти комок ткани, — и других не получил. Запах земли и хвои, мха и плесени стал сильнее…

Иссохшие просьбы, увядшие мольбы, полуистлевшие желания; нестройный, шепчущий сквозь время, хор призрачных голосов, скользящий в разорванных струнах надежд и упований. Они были тут, в темноте, свисая гроздьями, пучками, переплетаясь плотной паутиной из бесцветных тряпиц, плетеных веревок, шнурков, сморщенных ремешков, клочков пыльной шерсти, сваленных в невесомые и бесцветные нити, чьи концы чутко шевелились в воздухе, потревоженном их вторжением. Ему не нужно было зажигать фонарь, чтобы увидеть бесстыдно голые корни, бледно — желтые, словно кривые ножки огромных поганок, источающих ядовитый грибной запах…

Зачем он здесь? Он не помнил. Все, что казалось ясным — двадцать, тридцать? — минут назад исчезло. Распалось разрушенными нейронными связями, переварено ферментами и смешалось в бессмысленную жижу, постепенно заполняющую черепной свод, по закону, с которым со смертью близкого человека, умираешь и сам.

Степан зажег фонарь. Воздух засветился. Шевелящиеся тени заметались по мшистым стенам. Подношения раскачивались. Голые корни отливали слоновой костью. Тело Вики, прикрытое складками палаточного полога, шевельнулось. Он замер, сдерживая слабое дыхание. Нет, показалось. Что-то с глазами, хотя роговица живет еще семьдесят два часа после остановки сердца. В свете фонаря бескровное лицо девушки отливало серебром…

Разве он любил ее?

Какая теперь разница? Ее или женщину, родившую его на свет. Любил со всей силой нерастраченной сыновней привязанности и копившейся год за годом ненависти брошенного ребенка…

Так или иначе, все свелось к способности отдавать… Хотя бы и жизнь. Толку, правда, немного…

Рот скривился в усмешке и застыл.

Может, надо попросить? Дотронуться до белых костяных змей, сжать волокнистые хвосты умирающими пальцами и пустить оставшуюся искру под корявую кожу до самой последней иглы, царапающей небо. Попросить и слушать, слушать…

«Не проси много, твое желание может исполниться».

Голос отца состарился, как надтреснутый шепот тельмучина в Узелках, но звучал так же непреклонно и окончательно, как в последний раз. Эхо замерло в неподвижном воздухе — плотно, тяжело, — бери, режь его на куски, руби. Пальцы, почти потерявшие чувствительность, нащупали на поясе чехол со складным ножом. Не-е-е-т, не рубить… Ему тоже надо сделать подношение. В его теле осталось так мало жизни, что он запросто может не услышать ответ. Это должно быть что-то посерьезнее обрывка полотна, он же не удачи в охоте хочет…

«Не проси много…»

К черту! Искалеченную ногу он не чувствовал совсем. Остальное тело казалось чужим, отдельным от потока остывающего сознания, и едва реагировало на команды. Степан опустил взгляд, выцарапывая нож из чехла, и… оторопело уставился на нелепый, чудовищно-гротескный бугор в паху.

Лезвие выскочило из рукоятки с маслянистым щелчком.

Нет, это не игра света и теней. Это…

Степан вспорол пояс штанов. Камуфляжная ткань пошла с хрустом, прорехой до середины бедра… Он сталкивался с подобным. Да, доктор, встречал… Это, конечно, не эрекция. Спастическое сокращение седалищно-кавернозных мышц, непосредственно переходящее в трупное окоченение… Чаще всего у лиц в реактивном состоянии. Как у него…

Через пару недель, когда гнилостные газы соберутся в лакунах пещеристых тел — все будет выглядеть еще хуже. Или нелепей.

Мутная слеза выкатилась на щеку. В сырых тенях зашевелились ленты, качнулись ремешки, щелкнули бусы. Степан завалился набок и пополз обратно к Вике. Луч фонаря метался по сторонам, выстукивая на обнаженных корнях рваный ритм. В полосы света сыпались кусочки коры и слюдяно поблескивали. Главное, не просить много — нитка холодной слюны тянулась к подбородку, — ровно столько, чтобы хватило наказать…

Он принялся срезать одежду с тела, стараясь не смотреть на расплывшиеся полушария грудей с торчащими черными сосками, голубоватую кожу в паутине багровых вен; не замечать лиловых пятен на предплечьях и бедрах; синеву под ободранным лаком ногтей и холодный, белый блеск под едва сомкнутыми веками. Она следила за ним сквозь ресницы с неряшливыми комочками туши. Углы бледного рта прятали скверную улыбку.

Воздух в хижине загустел, в прорехи крыши сочилась темнота. Мох на стенах шевелился, дрожали нитяные волоски на белесых корнях. Степан не чувствовал своего дыхания. Какие-то слова рвались из горла, потерявшего способность вытолкнуть их рта, и темноту вспарывало сдавленное мычание.

Скрипели венцы сруба, на голый живот Вики сыпалась труха, которую он безотчетно смахивал деревянной ладонью… Все. Только не останавливайся, не думай, не останавливайся… Степан быстро сделал два длинных надреза на своем бедре. Кровь едва выступила, черная, вязкая. Боли почти не было. Он чиркнул два раза поперек, подцепил острием ножа полоску кожи, ухватил пальцами. Ямка стремительно наполнилась кровью, струйка роняла капли в черную хвою. Степан рванул кусок кожи вверх, обнажая трепещущее мясо…

Его подношение. Слезы текли быстрее: не то от боли, которую он не чувствовал, не то от предстоящего ужаса. Глаза почти ничего не видели. Свет фонаря слабел с каждой секундой.

Он махнул рукой, захлестывая ближайший корень мокрой, кровяной петлей, желтеющей остатками жировой ткани. Отпустил, с удовлетворением наблюдая, как его жертва втягивается в общее мерное раскачивание, шевеление, дрожь… и навалился на труп, глухо мыча проклятия вперемешку с мольбами.

Темнота обступила, нависла и вдруг расступилась, выпуская шевелящиеся отростки белесых, мерцающих корней. Шелестела хвоя, с чавканьем расступалась влажная земля, освобождая невидимые бородатые корни с окаменевшими комочками земли и красными кольцами срывающихся червей. Щупальца корней потянулись к содрогающимся фигурам. Один отросток обвил лодыжку Степана, другой проткнул ягодицу, брызнул, выходя у поясницы, черными ягодами крови, взвился, нацелившись острием, и опал, проткнув правое легкое. Степан выгнул спину, приподнявшись на руках, уже оплетенных жгутами грязных корней. Кровь ударила из разинутого рта, выплескивая захлебывающийся крик вверх, сквозь щели в крыше, до самых кончиков игл, царапающих черноту невидимого неба. Корни, корешки, отростки сновали вокруг тел, намертво сшивая плоть. Мертвую с еще живой…

Крик оборвался влажным клекотом. Степан уронил голову.

Вика открыла мутные глаза.

Машину на «механике» Сергачев водил только в автошколе. На полном приводе не ездил никогда и о дополнительном рычаге на торпеде вспомнил только, когда прочно усадил «Ниву» на брюхо в безобидной на вид луже. Воспоминание не помогло. Двигатель натужно ревел, в салоне пахло паленым сцеплением, зубастые шины кидали комья грязи на стекла. Под днищем ревело и клацало. Потом двигатель заглох, машина дернулась и замерла как издохший крокодил.

Приехали…

Виктор сглотнул вкус оружейного масла и потянул с пассажирского сиденья новую банку пива. Тайга за грязными окнами темнела без единого просвета. Стоило отвести взгляд, и деревья крохотными шажками заступали дорогу, замирая всякий раз, как только его взгляд обращался к ним. В лобовом стекле, перечеркнутым дугообразными полосами несмываемой грязи от дворников, лес стоял плотной стеной, немой и мрачной — не подступись.