Бесконечность, плюс-минус (СИ) - "22 Слоя" - Страница 44

— Это твоя бесконечность? — выпалила Мия перед тем, как Кейтлин выпустила очередную пулю.

— А? Револьверы?

— Да. Ты наверно знаешь об этой теории, правда?

— Само собой. В Эмиронии вообще много кто о ней знает, просто одни верят, другие не то чтобы. Но даже так — они невольно следуют ей, этой бесконечности, если остаются сами собой. Кто-то, конечно, больше, кто-то нет. Плюс-минус, как говорится. Вот такое противоречие, понимаешь?

— Противоречие… — заворожённо повторила та. — Ага.

— Что до меня… — Кейтлин выставила револьвер перед собой и прицелилась. — Скорее, те чувства, которые они мне приносят. Не само оружие как таковое. Вот эти эмоции, когда я собираю их и стреляю из них, и есть моя бесконечность, плюс-минус.

— И сейчас ты хочешь помочь другим найти это же чувство, да? Поэтому вы придумываете какой-то план против покровителей?

— И да, и нет, — голос звучал сосредоточенно. — В твоих словах что-то есть. Но куда больше мне хочется разрушать то, что я считаю злом, чем помогать другим найти себя. Это уже их дело.

Кейтлин не отрывала взгляда от мишеней. Она выстрелила, и очередная пуля прошла сквозь, немного в стороне от белого пятна по центру.

— Если разобраться, то я за то, чтоб обретать страсть к жизни, без которой просто невыносимо. Но это только касательно близких мне людей и всё. Я не сердобольная девочка, которая будет из кожи вон лезть, чтобы помогать чужим людям искать то, что им важно. Найдут или нет — их дорога. Но я всей душой презираю тех, кто эту страсть целенаправленно ворует или отбирает, вот в чём дело. Вот от чего, от чего, а от такого меня просто коробит.

— Недавно Эйдан показал, как хищные глаза наблюдают за людьми. Как рупоры не только говорят, а и слышат каждый шорох в подвалах, закрытых комнатах и чердаках. И мне пришла мысль, что даже когда рисуются самые красивые картины, когда пишутся лучшие стихи и рассказы, руки созидателей дрожат. Потому что какое бы они сокровище ни создали, оно останется в недрах подвала. А если случится иначе, если оно всплывёт, то в недрах подвала останутся уже они. Навсегда.

— Так и есть. Понимаешь, отобрать ведь легко. Начать можно и со слов. Порицать человека за вдохновение, например. Осуждать за порывы и попытки проявить себя. Надломать человека — запросто, если есть рабочая схема. Но подавить зачатки ярких цветов в человеке для меня равносильно его убийству. Худшая мера из всех.

— А ты… смогла бы убить человека, если бы точно знала, что он — зло, о котором ты говоришь? — вопрос звучал неожиданно даже для самой Мии. — Если бы знала, что именно этот человек похищает страсть к жизни у других?

Кейтлин призадумалась и даже на какое-то время перестала концентрироваться на мишени.

— Слушай, я не буду отвечать сразу. Зайду немного издалека, — она выдохнула, подбирая слова. — Предположим, что мазок за мазком, и человек мог бы влюбиться в цвета так же, как я люблю свист пуль. Нота за нотой, петелька за петелькой и так далее, правильно? Человек может создать себя с нуля, просто найдя эту страсть. Что-то, что выделялось бы на фоне утра и вечера. Поиск себя, даже если ты бросаешься от средства к средству, — созидание. Создание собственного…

Девушка мотнула головой, повернулась к Мие и подошла вплотную. Она поставила оружие на предохранитель и протянула его собеседнице. Та послушно взяла.

— Мия, возможно ты не совсем понимаешь, о чём я болтаю, но в моей голове тоже есть стоящие мысли, просто их не всегда легко выразить. Этот револьвер может унести меня дальше, чем смог бы ветер, превратись я в лист дерева. Свист, который создаёт пуля для меня, — жажда жизни и искусство. Это моя человечность и жестокость. Этот свист, звук выстрела и каждая деталь оружий, что я создала, всегда со мной. Даже ночью, когда я сплю, даже когда уезжаю в другой конец мира. Это шифр, который я смогла для себя разгадать, улавливаешь?

Пальцы старались быть нежными с этим предметом. Каждое движение было на уровне инстинкта.

— Человеку важно однажды найти то, что он никогда не сможет потерять. Если сам того не захочет, конечно. Для меня детали и пружины выстраиваются в очередь, становятся в нужном порядке и оживают. Это картина, но воплощённая по-своему. — Кейтлин аккуратно забрала револьвер, отошла и сняла предохранитель. — Поэтому, если бы передо мной был некто, убивающий смысл и всё названное до этого, для меня он убивал бы и самих людей. И в него я бы выстрелила без раскаяния. Я бы стреляла и стреляла, пока не послышатся сухие щелчки барабана.

Девушка закрыла глаза, нажала на спусковой крючок и, погодя, отпустила его. В этот раз пуля проделала отверстие в десяток раз больше её собственного диаметра, словно в мишень кинули булыжник и попали в самый её центр.

— Такой вот агрессивный мотив у меня получается. Но в любом случае одно только моё решение уничтожить зло ничего не изменило бы.

— Почему не изменило бы?

— Потому что здесь нужно что-то ещё, понимаешь? Ну, помимо желания победить то, что я называю злом, нужна и какая-то альтернатива. То, что можно предложить вместо этого зла. И вот в этой альтернативе вся суть и вся сложность, с которой бесконечность одного человека ну никак не сможет справиться. Самое интересное начнётся тогда, когда из дула вместо пуль полетят цветы.

Меня трясёт. Глубокая ночь, но я никак не могу опять уснуть. Это не из-за жёлтого голоса. А Эйдан — это он. Выполняет своё обещание. Сама не знаю почему, но мне не хочется писать “сон”. Мне опять приснилась реальность, но под другим углом. Вот так.

Я стояла на площади перед человеком, который публично сжёг свою картину. Сперва он извинялся перед каждым в толпе, в том числе и передо мной. Никакая картина не должна была быть нарисована никем, кроме художников. Так говорили рупоры и правило это знали от мала до велика. Человек передо мной был ростовщиком, а не художником. В извинениях он не раз это подчеркнул.

Мужчина стоял на коленях и просил простить его за непотребство. Просил не только рупоры, а и меня, и всех в округе, и даже тех, кто был далеко от этого места. Говорил не лукавя, серьёзным тоном, время от времени заикаясь. Я была в первых рядах и смотрела не на виновника, а на холст, пока тот был цел. Это просто красно-жёлтый цвет с вкраплениями зеленого — так он решил изобразить куст, такие краски он подобрал. Ничего выдающегося, нарисовано явно дрожащей неопытной рукой. Куст — это мелочь, по сравнению с тем, что рисовали художники Мейярфа. Куст — это не так красиво, как здешние шатры и не так величественно, как высокие статуи. Это последнее, что можно рисовать, чтобы поразить мейярфцев, учитывая здешние красоты. Но именно для этого куста были куплены кисти и краски, именно для него холст лишился своей белизны, а пальцы художника оказались испачканными. Чтобы вместо статуй, высоких стен, яркого солнца, огромных рынков и пёстрых шатров на картине появилось пару невзрачных веток, нарисованных порывом вдохновения.

Виновник встал с колен и принялся обливать картину какой-то жидкостью из ведра. И минуты не прошло, как картина загорелась. Мне почему-то стало жаль этот крохотный кусок ткани так, будто убивали настоящее растение. Больше всего хотелось понять, врёт ли человек передо мной или он по-настоящему мог так раскаиваться. Говорил он сожалея, а картину жёг сразу, не мешкая. И никого из замка рядом, никого, кто бы был опытнее, кто бы сказал как есть на самом деле. Решать должна была я одна, и мне предстояло либо попасть наверняка, либо ошибиться на все сто.

В Мейярфе у каждого своя роль — так большой город работает уже не один год. В нём теряются маленькие картины на фоне больших, теряется музыка на фоне разговоров из рупора и стихи на фоне патриотичных песен грастий. А ещё в нём теряются люди. Те, которые хотят быть не частью великого мегаполиса, а всем целым себя самого. Засиживающиеся допоздна чтобы описать или изобразить ручей далеко за стенами города и те, кто запирается в подвалах и на чердаках, чтобы танцевать, пока никто не видит.