Голоса животных и растений - Корочанцев Владимир Алексеевич - Страница 17

— В нашей стране 6,1 миллиона одногорбых верблюдов, то есть 60 процентов их африканского поголовья и треть — мирового, — с гордостью говорил Мухаммед Али Хусейн. — Их роль в нашей жизни мы стали исследовать в Академии наук и искусств с 1982 года.

Мухаммед Али Хусейн рассказал так много интересного о поведении и психологии парнокопытных исполинов, что мне стал значительно яснее смысл арабского изречения: «Животное Иова (то есть верблюд. — В. К.) — живое доказательство милосердия Божия к человеку».

«Мир подобен тени: утром глядит в одну сторону, а вечером — в другую», — услышал я однажды в кочевом шатре имеющую прямое отношение к диалектике народную пословицу, причем из уст бывалого пастуха Артеха, преодолевшего со стадами не одну тысячу километров.

Да, мир действительно изменчив. К примеру, мои представления о верблюдах, почерпнутые из школьного курса зоологии и из сочинений А. Брема, переменились, когда мне довелось наблюдать их в естественной среде. «Дромадер… это самое неприветливое, глупое, упрямое и неприятное создание, какое только можно себе вообразить», — внушал Брем. И так думал не только великий зоолог. Это, в частности, подтверждает весьма поучительная история, рассказанная мне французским писателем Эрве Негром.

Один турист попал в Тунисе на базар. К нему там пристал араб, начавший уговаривать богатого гостя купить верблюда:

— Очень красивое животное! Недорого стоит. Ничего, кроме воды, не пьет. Почти ничего не ест. Может увезти вас куда угодно. Я предлагаю вам, месье, выгодную сделку…

Когда француз выложил деньги и взял уже под уздцы верблюда, торговец предупредил покупателя:

— Будьте очень осторожны. Чтобы он двинулся вперед, скажите ему: «Уф!» Чтобы остановился, скажите: «Мерд!» (фр.: дерьмо, черт. — В. К.). Других слов это животное не знает, но эти два — прекрасно.

Европеец взобрался на дромадера и решил совершить прогулку по дюнам. Через десять минут он увидел, что животное несет его к обрыву. Француз занервничал, но никак не мог вспомнить ни одно из двух «магических» слов. В панике он выругался: «Мерд!» Послушный верблюд, уже занесший ногу над пропастью, замер как вкопанный. Тогда несчастный наездник вытащил из кармана платок, вытер лоб и облегченно вздохнул: «Уффф!..»

— Заносчивое, но глупое животное. Многое воображает о себе, а за душой у него ничего нет, — свысока изрек один из коллег-африканистов, невольно привнеся в характеристику элементы антропоморфизма.

Жители стран с умеренным климатом обычно рассматривают верблюда как диковинку: комок мяса, своеобразно вылепленный природой, и одновременно — живой сосуд с молоком. Думается, с точки зрения верблюда, наверно, считающего себя красавцем, люди тоже могут представляться некрасивыми, даже ублюдочно безобразными.

В народе давно подметили: «Верблюд не видит своего горба, а видит только горб брата» или «Верблюд не знает, что у него самого шея кривая, но упрекает в том змею». Но верблюдам весьма простительно заблуждаться на свой счет.

Однажды, будучи в Мали, я попал в Томбукту вместе с одной из высокопоставленных делегаций. (Члены подобных делегаций, изображая из себя важных персон, в настоящее время часто и, как правило, бесполезно колесят по белу свету.) Гостей сопровождал посол, питомец определенной школы дипломатии — той, что черпала и черпает кадры из родственно-клановых источников. Такие кадры, хотя и являются выходцами из народа, быстро забывают о своем происхождении, пусть печать поколений и проступает у них в каждом слове или движении, даже в ударениях.

Наш дипломат был по-сыновьи ласков с вышестоящими, по-отечески суров с подчиненными — и бережно относился к своей особе, имея преувеличенное понятие о собственной роли в современной дипломатии. Чем-то он напоминал волшебным образом перенесенного в нынешние условия древнего падишаха в миниатюре.

В ходе экскурсии хозяева завели нас на рынок Юбу… И сейчас легко возникают в памяти и проходят перед глазами, как наяву, высокие, пленительные красавицы племен фульбе и сонгаи в одеяниях, переливающихся всеми мыслимыми и немыслимыми цветами; осанистые, замершие молчаливо, будто скульптурные группы, туареги и мавры в голубых чалмах и бубу (ниспадающих широких туниках свободного покроя), с лицами, скрытыми до глаз черными или белыми повязками.

Низенький, но тоже осанистый посол уверенно подвел делегацию вплотную к одногорбому великану верблюду, что-то без конца, но с достоинством пережевывавшему.

— Спроси у хозяина, как зовут это чудо, — буркнул он переводчику.

— Галоол, — коротко бросил в ответ на вопрос переводчика туарег в длинном синем халате, увешанный кинжалами, он устремил независимый взор в бесконечность и эффектно оперся рукой на эфес кривой сабли.

— Гал-о-ол! — умильно произнес посол, изменив тональность голоса, демонстрируя замашки демократа-популиста и эксперта по парнокопытным. И наш сановник потянулся к верблюду.

Но тот, как потом выяснилось, не оценил этого излияния глубоких интернационалистских чувств. С кичливой миной верблюд чуть повернул свою вытянутую морду с крупными, но невыразительными глазами к нашему супердипломату и стоявшему рядом с последним главе делегации — и с очевидным любопытством посмотрел на них. Верхняя губа дромадера в тот момент начальственно нависла над нижней, а нижняя, тоже не без высокомерия, слегка спустилась вниз. Вдруг, сжав челюсти и поведя верхней и нижней губами одновременно в разные стороны, ужасное животное (а иначе Галоола не назовешь за столь хулиганский поступок!) смачно, почти по-человечески сплюнуло в сторону членов делегации.

Костюмы двух первых лиц мгновенно покрылись сплошной липкой матовой пленкой. Тихо охнув и выговорив скороговоркой известное (теперь, в период расцвета демократии, уже незапрещенное выражение), посол, забыв о себе, бросился оттирать костюм оторопевшего эмиссара центра. Подоспели на помощь дипломаты меньшего ранга и местные официальные лица, дружно попросившие прощения у главы делегации за выходку верблюда.

К сожалению, посол не знал (а его советники, в силу типичной для них неосведомленности, не могли подсказать ему), что во время линьки к верблюду благоразумнее не соваться.

Давно это было. Посол уже ушел со своего поста, как принято говорить, на заслуженную пенсию, заметно подобрев с тех пор и обретя демократические замашки и убеждения. Но тогда я впервые разглядел в верблюде одушевленное, много понимающее, не терпящее криводушия — и в этом смысле человекоподобное существо.

Представления о счастье различны

Всякое сравнение хромает.

В Каире я сблизился с муэдзином Мухаммедом Хасаном Али. Как-то мы по-каирски долго, несколько часов без передышки, толковали о том о сем за чашкой кофе на открытой веранде одного из кафе. В какой-то момент разговора я по молодому легкомыслию сравнил одного мимо идущего прохожего с верблюдом, причем явно в ущерб для последнего.

— У вас ошибочные понятия о верблюде и жизни, — недовольно поморщился священнослужитель. — Запомните, верблюд — баловень ислама. В нем кладезь добрых качеств. У Аллаха сто священных имен, которые знал только пророк Мухаммед. Девяносто девять из них пророк раскрыл своим верным ученикам, а сотое доверил лишь зятю — «царю мужей» Али. И заметьте, любимому верблюду, который по сию пору не выдал вверенной ему тайны. Вот почему верблюд, в отличие от человека, столь молчалив — от великих знаний!

Копаясь в старых книгах, я где-то вычитал предание, в котором утверждается, что пророк был сыном владельца верблюдов из Мекки. Опасаясь мести священнослужителей, Мухаммед бежал из города на быстроногом дромадере. Опять-таки на нем же пророк триумфально возвратился в родной город. Понятно, что после таких услуг животное заняло особое место в высказываниях Мухаммеда, а значит, и во всей исламской культуре.

Впоследствии в «Кысас ал-анбийа» («Сказаниях о пророках») я нашел текст любопытного пророчества. Смысл его таков: когда правоверные отрекутся от своих верблюдов, настанет конец света и Божий суд. Однако философские истины, несмотря на их ощутимую весомость, иногда убеждают меньше, чем сама реальная жизнь.