Иду на свет (СИ) - Акулова Мария - Страница 1

Иду на свет

Мария Акулова

Пролог

За четыре года до основных событий.

— Как назвала хоть, Альбин?

— Данечка…

— В честь Данилы?

— Да… Пусть мой таким же вырастет…

— А отчество?

Пауза, после которой глухое:

— Александрович Примеров. Игнат запретил.

Пётр в последнее время редко садился за руль. С тех пор, как нанял водителя — получил несколько дополнительных рабочих часов. Но сегодня пальцы с силой вжимались в обитый кожей руль. И пусть перед глазами должна быть только дорога, мысли о ней — в голове. Но ему то и дело приходилось промаргиваться, потому что перед его — совершенно другое кино.

В ушах — разговор. На фоне — кряхтение младенца. Его внука.

Его, мать твою, внука…

Чувствуя, что гнев возвращается, Пётр потянулся к экрану автомагнитолы.

Когда он звонил Игнату в последний раз? Почти неделю назад. Чем закончилось? Конечно, чувством гадливости и непонимания. Долгими раздумьями. Осознанием, что в этом — его крест. Поиски сил, чтобы нести.

Но тогда… Он ведь не знал ещё, что этот щенок сотворил…

Пётр не успел нажать вызов, когда услышал, как по салону разносится звуки входящего. На экране: «Санта»…

И первая реакция, как всегда, тепло. Она звонит ему сказать то, что он и сам знает. Видел списки. Его умница поступила на бакалавриат. Его малышка — будущий юрист. И через сорок минут, когда он вернется домой, когда немного придет в себя, когда сделает так, что Игнат осознает, какую жесть творит, он погладит дочь по голове, обнимет крепко и искренне скажет, что не сомневался.

Но вот сейчас Пётр скидывает.

Набирает своего старшего…

Который всегда был сложным. С которым всегда было сложно. Но о котором он и подумать не мог…

— Алло, отец…

Он отвечает так, будто одолжение делает, а у Петра вслед за пальцами, которые впиваются в руль, сжимаются челюсти. Он не матерится. Старается, во всяком случае, но вот сейчас…

— Ты что о себе возомнил, говнюк?

Он и людей-то не оскорбляет. Никогда не позволял себе подобного ни с одним из своих детей, но старший сотворил такое, что иначе не обратишься.

Да и ему — как с гуся вода. Фыркает там, паузу держит…

— Донесла, значит…

Шипит, будто это она виновата, что донесла.

Она, а не он, что ведет себя, как говно последнее…

— Мне Мила твоя «донесла», Игнат. Позвонила вчера, рыдала… Я не поверил. К Альбине поехал…

Пётр замолк, сам толком не зная, чего ожидать. А в ответ ему — тишина. Машина несется по крайней левой. Глаза щиплет так, будто воздух пересушен. Сердце, которое начало болеть ещё в квартире у Альбины, до сих пор никак не успокоится.

В подлокотнике есть таблетки. Нужно достать, выпить, съехать на обочину и постоять. Подышать. Успокоиться.

Вспомнить о Санте и её новости. Забыть об Игнате и о новости от него…

— И как съездил?

Вопрос Игната — с едкой издевкой, сердце Петра сильнее сжимается. Лицо — кривится. Будь они сейчас рядом — его «наследник» уже получил бы пощечину. И это тоже вопреки. Потому что ни разу… Ни на одного из них он руку не поднимал.

На одинаково любимых троих своих детей.

— Ёрничать не смей! Услышал? — рука Петра ударила по рулю. Он не знал, слышен ли звук на стороне сына, но это и неважно. Он не для устрашения. Он просто сдержаться не может.

Его натурально рвет на части.

Он никак не может вписать в картину мира.

В то, чему сам сына учил.

Любви. Ответственности. Верности. Честности. Уважения.

Он не дурак, он всегда видел, что Игнат — тот ещё эгоист. Он сознательно не облегчал сыну жизнь там, где знал — парень может и должен добиться сам. Он получал за это свои камни. Обвинения в нелюбви. В том, что бросил.

Он многое ему прощал.

Он всегда готов был протянуть руку, если сын придет.

Сын же…

— Отец… Орать не надо… Поздно воспитывать…

Ответил, будто утомленно, разозлив ещё сильнее. Пётр слышал, как бьется его сердце. В груди, в висках.

Потянулся к верхней пуговице рубашки, чтобы ослабить. Как с удивлением, краем сознания, отметил, что она и не застегнута. Так а почему воздуха-то мало?

— Я тебя воспитывать буду, пока жив, Игнат! Ты что натворил? Ты что, блять, натворил? Ты давно Миле изменяешь? Вы же расстались с Альбиной. Я же тебя просил… Я же тебе объяснял!!! Я же тебя спрашивал…

— О чём ты меня просил? О чём ты, блять, меня просил? Санту свою проси убожескую, а от меня отвали!!!

Мазать во всё это ещё и Санту — было низко. Она тут ни при чем совершенно. Упоминание её имени укололо Петра ещё раз. И снова больно. Дальше — воспоминание об агукающем младенце, которому месяц с небольшим уже, а родной отец не глянул даже…

Урод потому что.

— Альбина тебе сына родила, Игнат. Это кровь твоя… Плоть это твоя… Ты не можешь на него глаза закрыть…

В душе Петра продолжало клокотать, но голос даже для него внезапно спустился до шепота.

Так, будто это должно бы помочь достучаться. Хотя сейчас чуйка подсказывала — ничто не поможет…

Игнат молчал, Пётр гнал машину прочь от квартиры, в которой спит новый Щетинский…

— А с чего ты решил, что она его мне родила?

Отвечать вопросами — типично для Игната. Он так защищается. И вот этот — глупейший, на самом-то деле — вопрос мог снова заставить Петра взорваться. Но он только закрыл глаза чуть на дольше. Сглотнул, кривясь…

— Я его видел… Он наш. Игнат…

Собирался продолжить. Собирался попросить. К совести возвать. К уму. К сердцу. Только вот Игнат фыркает, будто сильнее вжимает трубку в ухо. Наверное, смотрит в одну точку и зло. Потом же цедит:

— А я не уверен, что он мой, отец. Она под женатого легла. Думаешь, её хоть что-то остановило бы? Сегодня этого признаю — завтра ещё десять принесут. Мне каждого кормить?

— Ты что несешь? Это же ребенок твой…

— Ты так за него переживаешь, как будто твой, а не мой… Хотя подожди… Это ты же у нас по молодняку, да?

— Игнат…

Сына понесло. Что будет дальше — Пётр знал. Обратился, прося затормозить, да только…

— Что, «Игнат»? А, Пётр Юрьевич? Вот что «Игнат»? Это ты от юбки к юбке бегаешь. Это ты одну на другую меняешь. По студенткам выступаешь… Это ты, уж прости, лет через пять себе кого-то помоложе да покрасивее найдешь. Родит она тебе кого-то… Ты и этому «кому-то» имечко ебучее придумаешь. И я вполне допускаю, что Альбину шпарить мог… Не брезгуя…

— Закрой свой рот.

Реакцией на угрозу отца, произнесенную тихо, стал смех. Лучшая защита — это нападение. Игнат знал с детства. С детства же знал, как больнее всего нападать на отца.

— Понятия не имею, в какой момент ты решил, что имеешь право звонить мне, что-то требовать, Петр Юрьевич…

— Я твой отец!!!

Пётр не сдержался.

Рука снова по рулю. Голос — вверх до крика. А Игнату всё равно.

— Когда ты нужен был мне, отец, ты выбрал других. Вот теперь их и учи. У меня есть семья. Я её храню. У меня нет никакого сына. И отца у меня тоже нет. Ушел и не вернулся.

Игнат произнес ядовито. Дальше — скинул.

В машине стало тихо настолько, что прерывистое дыхание и гул сердца водителя были слышны, будто к кашемиру пуловера прикреплена микрофон-петличка.

На языке крутилась толпа слов, которые Петру бы сказать…

Которые он уже миллион раз говорил.

Которые, мать твою, доказывал.

И на которые каждый раз получал одно и то же.

Игнату бросить подобное — как два пальца об асфальт. А ему…

Сердце продолжало разгоняться.

Вместе с ним — машина.

В глазах мужчины щипало. В ушах звенели «сына нет»… А потом — «и отца тоже нет»…

Больно было до невозможности. И не разберешь, это морально или уже физически.

Но главное — непонятно. Где тот момент, когда всё не так пошло. И где та черта, за которой Игнат наконец-то поймет…