Я Распутин. Книга третья (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 22

На налоговый режим подписались прежде всего финские шведы — исторически небольшая, но самая богатая часть общества, да еще имевшая такой потрясающий пример преуспеяния в российском обществе, как семью Нобелей. Вот примерно так, слева и справа, удалось пригасить ситуацию. Если дело не дойдет до террористов, то все, по моим расчетам, должно угомониться за 3-4 года.

В Пензе догнала меня правительственная телеграмма — пензенский помещик Столыпин сообщал об “аграрных волнениях” в Сызранском уезде и, ничтоже сумняшеся, навесил на меня почетную обязанность эти волнения успокоить. А точнее, обезопасить владения крупнейшего тамошнего помещика, графа Орлова-Давыдова. Ну а что, красиво — сейчас крестьян без применения силы хрен успокоишь, так что либо мне задание провалить и показать себя никудышным государственным деятелем, либо самому записаться в сатрапы и палачи. Куда ни кинь, всюду клин. Мало того, премьер еще и в газеты дал информацию, что в Сызрань выехал “народный заступник” в моем лице.

Я перечитывал телеграмму и очень четко понимал — нет в политике места слабым. Оступился — сожрут. И я сожру Столыпина, коли оступится. Но пока к премьеру претензий не было. Историю с Никсой он прочувствовал на пять с плюсом, расследование похищения Алексея аккуратно спустил на тормозах. Понятно, что подозревал, но подозрения к делу не пришьешь. А власть Столыпин теперь получил огромную. Зачем под себя самого рыть?

Финляндию тоже отработал на хорошо и даже отлично. Лично встречался с депутатами Сейма, обещал представительство в следующей Думе, не только железную дорогу и налоговые льготы, но и дешевые кредиты.

Тут я конечно, закряхтел. Еще раз пересмотрел цифры по бюджету. Влезаем с расходами, но внапряг. Выхода нет — надо ехать на поклон в Европу. Сначала в Германию. Перекредитовываться и потихоньку выводить обратно в Россию золотовалютные резервы. В первую очередь Никсы. Чтобы не делать это в 14-м году спешно и судорожно. А для этого надо сковырнуть непотопляемого министра двора Фредерикса, который имеет пароли ко всем счетам. Янжул мне уже намекал, “пора мой друг, пора” избавляться от Владимира Борисовича, но все никак руки не доходили. Теперь дойдут.

*****

Сызрань встретила меня протестным митингом. И таким… полукрестьянским. Как мне тут же сообщили, в толпе много окрестных селян. И Финляндией тут ни разу не пахло — все наэлектризовано было по-максимуму. Протесты я по-началу специально проигнорировал — сразу с вокзала в сопровождении всей сызранской “головки” отправился в Казанский собор на молебен. Отмечали Пятидесятницу и все было торжественно, с крестным ходом…

Надо было видеть лица священников. Вроде и мирянин, но весь в синем шелке, почти архиерейское облачение, с большим наперсным крестом в золоте. Вхож к царю, главный в думе, но патриарх не благоволит, велел (тайком!) к причастию не допускать. Но Антоний сам не в авторитете, слухи про него идут плохие, а про Распутина — непонятные. Дескать, заступник в небесных делах, опять же пророчества. А вдруг еще обер-прокурора обратно вернут? Да и с иоаннитами и небесниками как быть? Вон они стоят, зыркают на сызранского архипастыря…

В итоге, исповедь приняли, до причастия допустили, крестным ходом прошли.

*****

Сельский сход бушевал, до одури напоминая собрание жильцов ТСЖ. Вот вроде сто лет прошло, а суть все та же — проораться, да попробовать решить свои проблемы, а уж что там с общими будет — неважно. Моя хата и все тут. Очень запомнились два персонажа, пьяненький мужичок что все время подъелдыкивал ораторов, пока не получил по шапке и визгливая старушенция, все время встревавшая с козой. Ну то есть не собственно с козой, а с тем, что ее огород травит и вытаптывает соседская коза. На бабку шикали, отодвигали, пытались вразумить — ничего не помогало, стоило возникнуть самомалейшей паузе, как в него вклинивался дребезжащий на высоких нотах голосок “А вот коза…” и следовали безумные обвинения в адрес соседки. В конце концов та не выдержала и вцепилась бабке в волосы. Что за свадьба без драки, а сход без скандала? Ладный мужик, видать муж соседки, попросту надавал плюх и растащил женщин, но лучше не стало — тут изобиделся бабкин дед и принялся бухтеть на всю площадь с требованиями немедля покарать и не попустить.

Смех и грех. Сход-то о земле собрался, и дело без малого к кровопролитию клонится — граф Орлов-Давыдов своего отдавать не намерен, а крестьянам вынь да положь не сволочную столыпинскую, а ту самую вечная, чаемую мужицкую реформу — каждому по сто десятин, как писал классик. И точно так же, как он писал, такой реформы даже обожаемый гетман произвести не мог. Да и никакой черт тоже.

И в глубине души собравшиеся мужики это понимали, но надежда выдурить хоть две, хоть одну, хоть половину десятины… А я смотрел на это людское сборище и все лучше понимал большевиков: единоличник не может быть опорой государства без крупнотоварного производства. А уж как оно будет организовано — колхоз там или латифундия, агрокомплекс или сельхозколония — неважно. Сколько людей в Сибирь не переселяй, единоличник страну не прокормит. И уж тем более не прокормит позарез нужную стране большую индустрию.

Вот и решение сложилось — крупное производство. Графу выгода, крестьянам избавление от голода, мне снабжение заводов. Только захотят ли землепашцы?

— А что, православные, сколь вам земли на нос будет, а? — дождавшись, когда спорщики утомятся, вступил в дело я. — Ну, ежели все по-вашему выйдет?

Мужики заскребли в затылках и бородах.

— Сколько? — повернулся я к сопровождающему меня чиновнику управы.

— При разделении всех спорных земель… — зашуршал он бумагами, прижимая локтем к боку портфель.

— Да точно не нать, по простому скажи.

— Осьмая часть десятины на едока, господин Распутин.

— То ись на самую многодетную семью десятины полторы. И что, сильно поможет?

Накал малость спал, начались подсчеты. Загибали заскорузлые пальцы, шевелили губами, возводя очи горе, морщили лбы и по всему выходило, что не-а, не хватит. А я еще подбросил сомнений:

— А знаете ли, что на эти спорные земли еще и левашевские своими считают?

— Да кто они такие! — раздался единодушный вопль народный, поддержанный массовым засучиванием рукавов, а в задних рядах и выдергиванием кольев из забора.

— Ну то есть вы готовы таких же мужиков, точно так же вкалывающих от зари до зари, точно так же страдающих от недорода, за осьмушку десятины убить? — я насмешливо обвел взглядом бородачей. — Не будет вам счастья с той земли. Как ковырялись поодиночке, так поодиночке подыхать и будете.

— И будем! — мрачно возразил детина в полосатой рубахе.

— А скажи мне, мил человек, скольких ты детей схоронил, а? А ты? А ты?

Мужики опускали глаза и отворачивались — детская смертность адова, в каждой один-два ребенка до пяти лет не доживали, а уж если недород…

— А ты не совести нас, не совести! Ишь, умник нашелся, рожа сытая, кафтан шелковый, а туда же, учить вздумал!

— А я природный крестьянин тобольского села Покровского и пахал не меньше тебя, — придавил я скандалиста взглядом. — А что рожа сытая, так на то мне откровение божье было, как хорошую жизнь наладить, и не только себе, но и всем, кто со мной пойдет.

Стоявшие в качестве группы поддержки “небесники” закивали головами, всем своим видом показывая — да, отец наш Григорий Ефимович строг, но за ним как за каменной стеной!

— А коли мы с тобой пойдем? — выкрикнул шебутной мужичонка, эдакий дед Щукарь в молодости.

— Пойдем, чегож не пойти. Знаю я, как беду вашу развести и как сытую жизнь наладить.

И еще два часа рассказывал про крупное производство. Доказывал, что чем мельче надел, тем труднее с него жить. Что один трактор может заменить десять лошадей, но на чересполосице ему делать нечего. И что выход я вижу один — сельхозтоварищество на паях. Практически совхоз.

— Это что же, в батраки??? — взвился все тот же недо-Щукарь.

— Зачем в батраки? В пайщики. Вы — трудом, граф — землей, а я — машинами. Детишек возьмем учиться при заводе, своих механиков вырастим… Только мужички, мигом выборных до города и амба митингам! По рукам?