Голоса потерянных друзей - Уингейт Лиза - Страница 22

Он смотрит на меня и неуверенно кивает. В это мгновение мальчик напоминает дворового котенка, который забился в угол и пытается понять, как бы ему от меня улизнуть.

— А дом далеко?

Он машет в направлении ветхих домиков по ту сторону поля.

— Давай так: прямо сейчас ты сядешь на велосипед и поедешь домой. И останешься там, потому что близится гроза, а я совсем не хочу, чтобы в тебя угодила молния или еще что-нибудь приключилось. Договорились?

Я вижу, как его расстраивает моя просьба. У него явно были другие планы. Какие — даже подумать страшно.

— Я — учитель, а учителей надо слушаться, так? — продолжаю я, но ответа нет. — Так как тебя звать?

— Тобиаш.

— Тобиас? Какое красивое имя! Очень приятно познакомиться, Тобиас! — я протягиваю ему ладонь и вижу, что он хочет ее пожать, но со смешком прячет руку за спину. — Тобиас, ты настоящий храбрец, а еще, уж признаюсь, писаный красавец, настоящий маленький Человек-паук! И я ужасно расстроюсь, если ты утонешь во время ливня или угодишь в пасть аллигатору. — Он вскидывает брови, потом опускает и снова вскидывает, они так и скачут по его маленькому лбу. — Спасибо, что спас от хищника, но я хочу, чтобы это больше никогда, ни при каких обстоятельствах не повторялось, и не важно, какого размера будет аллигатор. По рукам?

Он прикусывает нижнюю губу двумя верхними клыками — между ними зияют дырки — и слизывает пятнышко соуса барбекю.

— Пообещай. И помни: супергерои всегда держат слово! А особенно Человек-паук! Он никогда не нарушает обещаний! А тем более учителю!

Весь этот разговор про супергероев ему страшно нравится. Он расправляет плечи и кивает:

— Ладно.

— Ну вот и славно. Поезжай домой. И помни, что ты мне обещал!

Он разворачивает велосипед к городу, неуклюже перекидывает колено через слишком высокую раму и оборачивается ко мне:

— А вас как звать?

— Мисс Сильва.

Он широко улыбается, и на мгновение я горько жалею о том, что у меня нет сертификата учителя начальной школы.

— Мисс Сиба! — повторяет он.

Миг, и он уже уносится прочь — сперва его велосипед неуклюже вихляет по тропе, а потом набирает скорость и устремляется по прямой.

А я обвожу взглядом окрестности, проверяя, нет ли где аллигаторов, и возвращаюсь туда, откуда пришла. Не время сейчас для грез. Тут надо быть начеку, если жизнь дорога.

И хотя на обратном пути я стараюсь быть внимательнее, снова чуть не пропускаю тропинку к дому судьи. Буйно разросшиеся кусты лагерстремии, высаженные вдоль дома, полностью его закрывают, так что со стороны тропы его совсем не заметно. Окруженный высокими сорняками и опутанный виноградными лозами и плотной стеной ядовитого плюща дом почти неотличим от природного ландшафта. Кое-где из травы торчат засохшие летние цветы, точно перегоревшие рождественские лампочки.

Меж корней ярко-зелеными прямоугольниками, напоминающими части причудливого пазла, гнездится мох. Я провожу подошвой по одному из таких квадратов и обнаруживаю булыжники — когда-то давно тут была садовая или подъездная дорожка. А сломанные ветки лагерстремии свидетельствуют о том, что кто-то не раз пробирался внутрь через густые заросли.

Мне вдруг вспоминается, как я полгода прожила в Миссисипи с матушкой и ее тогдашним парнем, который не особо любил детей. От реальности я тогда вместе со своими плюшевыми игрушками сбегала в «тайную крепость», которую соорудила среди таких же кустов в прекрасном, цветистом саду у соседнего дома. Поэтому и теперь порыв нырнуть в дыру между кустов кажется совершенно естественным, тем более что по ту сторону меня ждет пускай и запущенный, но не менее прекрасный сад.

Раскидистые дубы, полуразрушенные старые скамьи, величественные пекановые деревья, руины извилистой кирпичной ограды, ставшие своего рода подпоркой для огромных зарослей старомодных розовых кустов. То тут, то там виднеются мраморные столбики в пятнышках плесени, возвышающиеся над зеленым морем. Они, точно изгнанные короли, горделиво стоят среди буйной растительности, застыв во времени. Вот уже многие годы явно никто не приглядывал за этим местом, но даже сейчас тут царят красота и спокойствие, несмотря на порывы ветра, то и дело накатывающие на дом.

Стоит мне завернуть за угол, как я чуть не наступаю на призрачную белую руку. Я невольно отскакиваю в сторону, но тут же понимаю, что отломанная конечность принадлежит не кому иному, как однорукому херувиму. Он лежит рядом, на ложе из стеблей и листьев бегонии, с неизбывной тоской устремив взгляд в небеса. Мне хочется его спасти, но я вспоминаю историю советника Уолкера о том, как он перетаскивал святого в сад мисс Ретты. Херувима мне явно не унести. «Может, ему и здесь неплохо, — думаю я. — Как-никак вид тут прекрасный».

Я дохожу по тропе до кирпичного мостика, под которым в неглубокой воде плещется рыба с радужной чешуей. Перехожу на другую сторону, осторожно пробираясь сквозь растительность: во-первых, тут тоже могут прятаться аллигаторы, а во-вторых, стоит остерегаться ядовитого плюща.

Еще один поворот — и вот уже передо мной предстает дом. Я ныряю в полуразрушенные ворота и оказываюсь во дворе. Густую траву тут не так давно подровняли, и она ярко зеленеет в лужицах, оставшихся после недавнего ливня. В вышине раздаются раскаты грома, напоминая о том, что скоро с неба снова польет, так что нечего тратить время. Хотя, будь моя воля, я бы долго так стояла, жадно впитывая в себя все увиденное.

И хотя двор с домом несут на себе печать запустения, они прекрасны. Величественные дубы и пеканы высятся вдоль подъездной дороги, укрывая ее своими кронами. Дюжина магнолий тянет к небу ветви, покрытые плотной зеленой листвой. Кусты лагерстремии с переплетенными стволами толщиной с мою ногу, розы старинных сортов, олеандр, алтей, белые лилии с розовыми прожилками, изящные кусты мирабилиса — все это великолепие буйно разрослось у дома, вырвавшись из оков клумб и давно перебравшись на лужайку. Сладковатый цветочный аромат смешивается с запахом подступающей грозы.

Возвышающийся над окрестностями хозяйский дом утопает в цветах. Основанием ему служит кирпичный подвал высотой с целый этаж. Узкая деревянная лестница ведет на широкую галерею, огибающую весь дом. Ее украшают толстые белые колонны, кренящиеся, словно кривые зубы, во все стороны. Деревянный настил скрипит под моими ногами, и этот звук смешивается со странным неровным перезвоном, который могут издавать металлические и стеклянные предметы.

Скоро я нахожу источник этого звука. Рядом с двумя широкими лестницами, витыми, точно бараньи рога, и ведущими от самой земли, тихо позвякивает самодельная музыкальная подвеска из вилок и ложек, привязанных к тонкой бечевке. Неподалеку от крыльца стоит засохшее дерево, увешанное разноцветными бутылочками, — оно-то и добавляет перезвону высоких нот.

Я стучусь в дверь и, заглянув в боковое окошко, громко спрашиваю несколько раз: «Есть кто в доме?» Но и так понятно, что, хотя трава в саду пострижена, а клумбы вокруг приведены в божеский вид, в самом доме никто не живет, и уже довольно давно. Пол крыльца испещрен полукружьями пыли, прибитой дождем, и на них видны только мои следы.

Как только я добираюсь до большого окна, сразу узнаю комнату, о которой мне рассказывала Ладжуна. Мне даже не нужно подходить вплотную к толстому волнистому стеклу, не нужно прикрывать глаза от лучей заходящего солнца, пробивающихся сквозь тучи. Я застываю перед двойными стеклянными дверями, опутанными паутиной, и любуюсь сквозь них на бесконечные ряды книг.

Вот оно, истинное сокровище, которое ждет не дождется, когда же до него доберутся!

Глава седьмая 　

Ханни Госсетт. Огастин, Луизиана, 1875

Когда я просыпаюсь, кругом темно, хоть глаз выколи, — ни луны, ни газовой лампы, ни лучинки. Мне сразу не сообразить, где я, как сюда попала, но у меня ноет шея и та часть головы, которую я отлежала на жестком дереве. Я поднимаю руку, чтобы ее растереть, и мне кажется, что сейчас пальцы нащупают проплешину на голове. Когда мы жили беженцами на техасской плантации, где было по горло работы, а работников после болотной лихорадки да пеллагры не хватало (одни умерли, другие разбежались), нас заставляли работать на хлопковом поле вместе с местными. Детям поручали носить воду. Так мы и ходили, водрузив ведра на голову, — туда-сюда, туда-сюда, бесконечное множество раз. И деревянные днища выдирали нам волосы, отчего и образовывались проплешины, задолго до урожая.