Орудия войны (СИ) - Каляева Яна - Страница 55

Зоя прислушалась.

— Да во дворе, под ивой. Слышишь, выступает она там. Эх, бедовая девка…

Бедовая девка Гланька действительно выступала перед ранеными, кто уже мог выходить во двор. Она читала им стихи пролетарского поэта Демьяна Бедного — обращение белого генерала к русскому народу.

Аглая лихо пародировала немецкий акцент и коверкала речь, слушатели смеялись, некоторые до слез. Саша зааплодировала вместе со всеми. После кивком пригласила Аглаю отойти. Ради своих личных дел прогонять раненых с удобной скамейки она не стала.

— Отличные стихи, подходящие, — сказала Саша. — Хорошо, не Маяковский. “Стальной изливаются леевой” — сложновато для наших ребят.

— Это сложно для них потому, что ты плохо выполняешь свою работу, комиссар, — ответила Аглая. — Ты должна была воспитывать их, растить их сознательность. Тогда они понимали бы революционную поэзию.

— Я скучала по тебе, — признала Саша. — Мне тут все говорят, что я плохо делаю свою работу. В этом ты не оригинальна. Но обычно люди сперва хотя бы здороваются. Есть тут где еще присесть, чтоб всех не сгонять со скамеек?

— Давай пройдемся. Мне полезно. Надо разминать мышцы. Наотдыхалась уже, хватит.

— Как ты? Скоро тебя выпустят?

— Теперь уж ничего. И ноги не путаются, и есть могу, и дышу почти без усилий. Правая рука пока не работает как следует… Через неделю доктор выписать обещает, если буду его слушаться и не переусердствую с тренировками.

— Доктор Громеко?

— Он самый, — Аглая усмехнулась. — Гнилой интеллигентишка, но дело свое знает. Меня ж тут уже едва не похоронить успели. Представляешь, сестра одна спрашивает, не позвать ли ко мне попа, а я ей даже ответить ничего не могу. То боль такая, что орать впору — а крик не идет, нет воздуха. То, напротив, эйфория накрывает нездоровая, перед глазами радуга и хочется любить весь мир. Будто от морфия, вот только морфия в госпитале не было. Саму операцию я уж и не помню. Рассказали потом, что доктор как прибыл, сразу помыл руки и встал к операционному столу. Хоть сам и пошатывался… видать, дорога выдалась тяжелая. Ему стали подавать самых тяжелых из тех, кого еще надеялись спасти. Я третьей была у него. Едва успели.

— Не было бы у нас этого врача, если бы не Лекса. Он из кожи вон лез, чтоб спасти тебя.

— Сводня из тебя весьма посредственная, комиссар, — Аглая усмехнулась… нет, улыбнулась, взгляд ее на секунду потеплел. — Сама замужем наконец-то и хочешь, чтоб весь мир стал счастлив, да? Давай о важном лучше. Между товарищами недоговоренностей не должно быть. Ты все еще держишь обиду на меня за то, что я тебя заставила расстрелять Смирнова?

— Нет. Но да, — ответила Саша. — Так надо было, я понимаю, не объясняй мне, не трать слова. Но ты знаешь, ведь в ЧК что делалось, подвалы эти… так надо было, я понимала, что так надо. Но рвалась в армию, о которой ничего не знала. Потому что прекратить работу чекиста было нельзя, но и продолжать ее я не могла уже. Мне казалось, на фронте все станет просто и честно. Вот свои, вот враги, убивай врагов, чтоб враги не убили тебя. И такое тут есть. Но не всегда.

— Никто не обещал, что будет легко, комиссар.

Саша огляделась. Они отошли к окраине деревни, здесь никто их не слышал. За изгородью расстилалось поле — сжатое, хотя бы здесь — сжатое. Пара солдат из охраны присматривала за ними, но с почтительного расстояния.

— Знаешь, — сказала Саша, — столько, казалось бы, изменилось за последние месяцы… Вот нас уже не сотни, а десятки тысяч. Вот, скоро мы возьмем Тамбов. Вот, а, ты ж не слышала еще, казачья область Войска Донского провозгласила автономию, и теперь атаман Топилин не воюет с нами, а просит прохода. Завтра с Сашкой Антоновым поедем к нему обсуждать условия. Вот, казалось бы… А все равно я чувствую себя так, будто бы до сих пор отступаем из Тыринской Слободы вдоль Пары, позади погоня, а впереди — бронепоезд. Никакой цели у нас нет, идем мы потому лишь, что иначе плен, который — смерть, или смерть, которая… смерть. Мы не знаем, день мы продержимся, месяц, год. Все равно нас раздавят, это вопрос времени. Нам не победить, и мы знаем об этом.

Аглая широко усмехнулась. Лучи заката заиграли в ее чуть отросших волосах. Саша только сейчас заметила, что волосы у ее подруги каштановые, с рыжинкой.

— И что с того? — спросила Аглая, подставляя лицо сырому ветру. — Имеет значение, что мы продолжаем идти. Каждый солдат знает, что подлинная доблесть проявляется в том бою, где невозможно победить, а можно лишь забрать с собой как можно больше врагов. Расчистить путь для тех, кто станет сражаться после нас. Вот только у тебя кишка тонка сподвигнуть их на такое, комиссар. В тебе все еще слишком мало ярости. И совсем нет ненависти, а в такие моменты без нее никак.

— Я буду стараться, — кротко ответила Саша. — Я буду учиться ненавидеть. А ты что-то бледная вся, испарина вон выступила. И дышишь тяжело, я ведь слышу. Идем, отведу тебя назад. Мы же не хотим сердить доктора Громеко.

До госпиталя дошли в молчании.

— Спасибо тебе за твою безжалостность, — сказала Саша. — И за то, что не стесняешься меня исправлять.

— Для того мы, коммунисты, и нужны друг другу.

Они постояли пару секунд в нерешительности, а потом подались навстречу друг другу и крепко обнялись.

Саша хотела уже велеть седлать Робеспьера, но один из приехавших с ней солдат неуверенно коснулся ее плеча.

— Такая недолга, товарищ комиссар, — боец замялся. — Может, безделица, обычная путаница, тогда прощения прошу, что отвлекаю…

— Да ты говори, говори, — подбодрила его Саша. — Все одно отвлек уже.

— В общем, пока ты была занята, прошвырнулся я по палатам. Думал, вдруг свезет кого из знакомцев живым сыскать. Смотрю, написано на табличке: “Игнат Весельцев”. Я уж обрадовался. Знаю я Игната, служили мы в одном взводе. Только гляжу — на матраце не он вовсе лежит. Другой какой-то мужик. Не мужик только, а, ну как бы это… офицерская вроде рожа, насмотрелся я на них на Большой войне. А мож, и вру, мож, наш это. Без памяти он, мечется, и не спросишь его, кто таков и какого рожна назвался нашим Игнатом. Хотя он, мож, и не назывался никем, просто спутали бойцов ненароком. А лучше б тебе глянуть, комиссар.

— Веди.

Саша склонилась над раненым, которого показал ей солдат. Ничего офицерского в его синюшном лице она не усмотрела. Как и многие здесь, этот мужчина, даже скорее юноша еще, был покрыт испариной и заскорузлой кровью. Все были в целях профилактики педикулеза обстрижены — наскоро, кое-как. Если на этом лице и были когда-то ухоженные усы, от них ничего не осталось.

Саша всмотрелась пристальнее. Запачканная кровью гимнастерка была сшита получше, чем обычные солдатские. Впрочем, на этой войне кто с кого что снял, тот в том и воевал. Следы от сорванных погонов… да это ничего не значит, тут у всех такие. А вот крестик на шее был не оловянный, а серебряный, на тонкой работы цепочке. Необычно для рядового Весельцева. Впрочем, Саша ведь и сама носила часы от Картье…