Светочи Тьмы - Корсакова Татьяна - Страница 2

В свой отчий дом Мирослава вошла решительным шагом, как будто не бросила его на долгие годы. В ее отчем доме ничего не изменилось, разве что яркий и вкусный запах смородинового варенья сменил едва уловимый запах пыли и полироли. Захотелось вдруг крикнуть: «Бабуля, я пришла!» И ворваться на кухню, как в детстве.

Не крикнула и не ворвалась, минуя кухню, сразу прошла в комнату, служившую им обеим одновременно и гостиной, и рабочим кабинетом, и библиотекой. На какую-то долю секунды Мирослава испугалась, что за минувшие годы библиотеку могли разграбить, а потом ей сделалось смешно. Кому сейчас нужны книги? Нет, кому-то определенно нужны, но эти люди никогда не станут вламываться в бесхозный дом.

Мирослава остановилась перед книжным шкафом, пробежалась кончиками пальцев по пыльным корешкам. За домом следили, но в шкаф не заглядывали уже давным-давно. Она не стала перебирать книги, стоящие на открытых полках, присела на корточки, распахнула дверцы нижнего яруса. Здесь, вдали от посторонних глаз, бабуля держала все самое ценное, все то, что должно было перейти Мирославе по наследству. Оно перешло, а она не взяла.

Здесь, на нижних полках, лежали не только книги, но и семейные фотоальбомы. Кусочки ее прошлой счастливой жизни. Не из-за них ли она не забрала себе библиотеку, не из-за этих вот бумажных свидетельств того, что когда-то давным-давно у нее была счастливая и нормальная жизнь? Тогда не забрала, а сейчас непременно заберет! Вот и сумка у нее с собой есть, специально прихватила для этих целей!

Мирослава бережно сложила альбомы в дорожную сумку, уселась перед шкафом по-турецки, как в детстве. Помимо фотоальбомов, здесь хранились ее детские рисунки, аккуратно разложенные по картонным папкам с датами. Если верить датам, рисовать она начала в три года, а закончила в тринадцать.

Дальше шли книги. Те самые книги, ради которых она и решилась на эту вылазку. Книги нужно обязательно забрать, потому что это память! Не ее, а ее рода! И этим книгам не место на нижней полке шкафа, стоящего в заброшенном доме. Мирослава найдет им более подходящее место. Непременно найдет! А пока она должна найти еще кое-что.

Это тоже был альбом. Большой альбом, обтянутый кое-где истрепавшимся и потерявшим цвет синим бархатом. Это был альбом с набросками, чертежами и рисунками. Мирослава сразу догадалась, что рисунки сделаны разными людьми. Одни были четкими, резкими, в чем-то даже небрежными, но очевидно профессиональными. Над вторыми работали с трепетом и любовью. На первых были здания, элементы каких-то статуй. На вторых – в основном пейзажи и удивительные нездешние картины. Одни рисовал кто-то опытный, но уставший от жизни, вторые – кто-то юный и верящий в чудеса. На первых стояла размашистая подпись, в которой отчетливо читалось «А. Берг», а вторые принадлежали какой-то Айви. Были тут и чертежи – четкие, выверенные до миллиметра, с непонятными техническими надписями. На них не было никаких подписей, но Мирослава и без того знала, кому они принадлежали. Это было ее наследие, крохотная крупица чуда, которое она по глупости едва не потеряла. Это была история ее рода в картинках, история, зародившаяся в Чернокаменске, на острове посреди озера. История, в которой было место и прекрасным принцессам с необычными звонкими, как ручеек именами, и благородным рыцарям, и даже драконам. Вот они все на одной картинке: дама, рыцарь и дракон! Вот маяк, похожий на рвущуюся к небу гигантскую змею. Наверное, из-за стен, сложенных из черного камня, издалека похожего на чешую. Вот светлоглазая, высокоскулая девушка удивительной красоты с белыми волосами и изящным медальоном в виде серебряной ласточки. Девушка стоит на утесе, у ног ее плещутся неспокойные волны, а мечтательный взгляд ее устремлен куда-то вдаль. И все та же размашистая подпись Августа Берга, и трогательная надпись «Наша Айви». Вот такая она – девушка, которая рисовала удивительные картины и прекрасные пейзажи.

А вот молодой человек лежит на траве, подперев голову рукой и улыбается той, что решила написать его портрет. На его запястье – железный браслет, а в чертах лица угадывается что-то невероятно знакомое. Под портретом надпись «Федя».

Их много – этих портретов и набросков, их нужно изучать, с ними нужно идти в Чернокаменский архив к Ивану, потому что это такой пласт, такая махина!

А пока вот он – великий и ужасный Август Берг! На первый взгляд, смешной толстяк, с редкими кудрями и нелепым шейным платком, а на второй – уже не смешной, а грустный. На этом портрете нет подписи, но руку Айви Мирослава уже узнает безошибочно.

А пока вот два портрета одной и той же женщины, высокой, худой, в строгом черном платье и вдовьем платке. На одном портрете, который рисовала Айви, женщина сдержанно улыбается, на втором, сделанном Бергом, смотрит на зрителя строго и очень серьезно. И этот второй портрет подписан так, что все сразу становится понятно. «Моя Евдокия» – вот так ее зовут. Вот так он ее называл. А на самой последней странице – та же женщина, но уже не живая. Она «как живая», но для Мирославы очевидно, что это не человек и даже не статуя, это… надгробие. Это та память, которую позволил оставить себе Август Берг.

А дальше уже фотографии. Высокий и статный молодой мужчина, хрупкая женщина в изящном платье, маленькая девочка, невероятно похожая на Айви. На руках у женщины щекастый младенец, а у ног огромный дог. Вот и началась задокументированная ее, Мирославы, история, потому что вот этот щекастый младенец – это Федор Викторович Серов – ее пра-прадед. А высокий красавец – тот самый Виктор Серов, помощник и, надо думать, друг Августа Берга. Женщина – его жена, урожденная графиня Шумилина. А девочка… а про девочку бабушка не рассказывала. Как и про тех людей, чьи портреты всю жизнь бережно хранила в альбоме. Ничего, Мирослава все выяснит сама. Как же ей хочется все выяснить!

Оставалась последняя папка. Она не лежала с остальными, она словно специально была спрятана за кипой какой-то ненужной, даже неуместной здесь периодики. Мирослава заметила ее случайно, подцепила, вытащила на божий свет. Это была одна из тех папок, в которые бабуля складывала ее рисунки. Вот только на этой папке не было ни дат, ни надписей. Надписей не было, но содержимое точно было.

Мирослава была смелой, по крайней мере, считала себя такой, но, когда она развязывала завязки на этой безымянной папке, руки ее дрожали. И открыть ее она смогла не с первой попытки. Пришлось настраиваться, уговаривать себя, что ящик Пандоры надежно спрятан в комнате с ментальным барахлом, а здесь, в этой папке, нет ничего опасного. С уговорами и самообманом ничего не вышло, пришлось просто открыть папку…

От первого же рисунка ее сердце перестало биться. Потом оно останавливалось еще не раз, останавливалось, заставляя Мирославу почти умереть, и когда перед глазами уже темнело, срывалось в бешеный галоп.

Первый рисунок был сделан кем-то неопытным и неловким. Не Бергом и не Айви. Это была скорее схема, чем полноценный рисунок, но Свечная башня на ней узнавалась безошибочно. Подпись нашлась на обратной стороне. По-детски старательным почерком было выведено «Свечная башня. Л. Ступин» Фамилия показалась Мирославе смутно знакомой, но прошло несколько мгновений прежде, чем она поняла, что видела ее в архивных подборках газет. Леонид Ступин – тот самый воспитанник Агнии, ради которого Август Берг согласился приехать в Горисветово. Значит, задумка с башней и в самом деле была не мастера Берга, а вот этого юного мальчика? Значит, Разумовский ошибся в своих предположениях? Или не ошибся? Потому что вот второй рисунок, уже куда более техничный и уверенный, с четко прорисованными деталями, с какими-то расчетами на полях. И это точно рука Августа Берга! Рисунок был подписан просто «Горисветовская башня». Чувствовалось, что рисовалась она не с натуры, а, как говорится, «из головы».

На третьем рисунке была клетка. Та самая гигантская клетка. Рисунок был сделан второпях, на клочке бумаги, но с указанием всех размеров. Снизу было написано все тем же старательным почерком: «Что это такое?» Поскольку набросок сохранился в бумагах, доставшихся ее предку от Августа Берга, можно было сделать вывод, что Берг вел переписку с Леонидом Ступиным.