И возьми мою боль - Абдуллаев Чингиз Акифович - Страница 29

Сыроежкин чуть не закричал от возмущения. Теперь он был абсолютно уверен, что старик решил его обмануть. Он бросил трубку и долго ходил по комнате, скрежеща зубами и ругая себя за жадность. Нужно было рискнуть: дать девчонке сто долларов и выгнать ее на улицу. И он снова начинал ругать Наума Киршбаума. Причем его проклятья почему-то распространялись вообще на всю еврейскую нацию, как будто они были виноваты в том, что друзья не доверяли Сыроежкину, а сам он был охвачен неутолимой жаждой наживы. Но теперь нужно было ждать до утра.

Но ждать до утра Сыроежкин не хотел и не мог. Его даже не могли остановить слова старика о том, что тот предупредит нескольких своих друзей о возможном появлении у него Сыроежкина. В конце концов, всегда можно было обеспечить себе железное алиби.

В лихорадочном возбуждении он метался по комнате. Нужно было действовать. Таких денег у Сыроежкина никогда в жизни не было. И не обязательно убивать старика. Можно просто отнять часы, уговаривал он себя. Ведь девчонка сама попросила всего двести долларов. Он даст ей пятьсот. Или триста. Или двести, как она и хотела. Он даст ей двести долларов и возьмет эти проклятые часы.

Наконец решившись, он бросился к телефону. Кроме часов, там можно взять и некоторые другие вещи, подумал он. Старик все равно скоро умрет, и у него нет наследников. Так будет правильно. Зачем старику столько всего? На том свете ему ничего не понадобится. А девушку никто не будет трогать. Просто у нее отберут часы... нет, не отберут. Просто ей заплатят за часы и выставят на улицу. А старику все равно ничего не нужно. Проклятый еврей, он всю жизнь наживался на русских, патетически подумал Сыроежкин.

В этот момент он ощущал себя чуть ли не избавителем мира от алчного ростовщика и ювелира Наума Киршбаума. Он забыл о том, что его родителей связывала с Наумом полувековая дружба. Забыл о том, как рос в семье дяди Наума. Забыл обо всем на свете. Старик был прав. Жажда наживы овладела молодым человеком, и он готов был отречься от всего на свете. Продать свою душу, предать, убить, лишь бы получить то, что ему хотелось.

И тогда он поднял трубку и позвонил...

В доме ювелира оказалось гораздо интереснее, чем на даче, на которой она провела утро. В этот вечер она впервые вкусно поела. К ювелиру приходила кухарка, которая готовила для него. Девушка с интересом осматривала старинную мебель. Такой она не видела даже в доме своего отца.

– Вы хороший ювелир? – спросила она.

– Смею думать, что хороший, – вздохнул Киршбаум, – но не мне судить. Это должны говорить другие. Пойдем на кухню. Я люблю сидеть там и пить чай.

Они отправились на кухню, и он достал чайник для заваривания чая. Чайник был старинный, английский, и она восторженно смотрела, как старик разливает чай в большие пузатые кружки.

– Нравится? – улыбнулся Киршбаум. – Эти кружки я обычно берегу для своих самых почетных гостей.

Она засмеялась. Со стариком было интересно. И спокойно. Словно все остальное уже не существовало. И весь мир за окном остался далеко в прошлом.

Он подвинул ей кружку. Достал коробку конфет.

– Ты еще не представилась, – напомнил он, улыбаясь, – как тебя зовут?

– Ирада, – чуть покраснела девушка.

– Красивое восточное имя, – кивнул старик. – В молодости я некоторое время жил в Тбилиси. И там это имя часто встречалось. И среди грузин. И среди азербайджанцев. Они любили называть этим именем своих дочек. Оно, кажется, означает силу воли или стойкость. Я не путаю?

– Да, стойкость, – улыбнулась девушка, – сила воли.

– Это действительно твои часы? – осторожно уточнил ювелир.

– Да, – кивнула девушка, – отец подарил мне их на день рождения.

– В таком случае у тебя очень состоятельный отец. Где он сейчас?

Девушка замолчала. Глаза ее начали наполняться слезами. Она вспомнила лежавшего на лестнице отца. И кровь на его рубашке.

– Он погиб, – выдавила она, – его убили.

– Понятно, – вздохнул старик, – а ты убежала из дома? Правильно?

– Да, – кивнула она.

– Давно убежала?

– Вчера вечером.

– А где провела ночь?

– В лесу, – призналась девушка.

– Тебе повезло. Очень много опасных хищников бродит в наших лесах, – печально сказал старик. – Двуногих хищников.

Она попробовала чай. Он был вкусный, с мятой.

– Что думаешь делать? – спросил старик.

– Не знаю.

– У тебя есть мама?

– Она тоже умерла. Давно.

– Других родных или близких у тебя нет?

– Есть. Но не в Москве.

– Где был ваш дом?

– Я не знаю. Квартира у нас на Мичуринском проспекте, но она еще не готова, ее ремонтируют. А где была дача, я не знаю.

– Вы были на даче? – понял Наум Киршбаум.

– Да, – кивнула девушка.

– И там убили твоего отца?

Она снова кивнула.

– Нехорошо, – вздохнул старик, – нужно думать, что тебе делать дальше. У тебя, кроме этих часов, ничего нет?

– Есть, – вдруг сказала девушка.

– Что есть?

– Счет в немецком банке. Я знаю номер счета и код. Отец говорил, что там у него лежит миллион долларов.

– А какой банк? – недоверчиво спросил ювелир.

Девушка назвала банк. Это был известный солидный банк, о котором слышал и Наум Киршбаум. Он закрыл глаза. Потом открыл и посмотрел на девушку. Покачал головой.

– Не говори никому про эти деньги. Нигде и никому. Даже самым близким людям. Ты меня понимаешь? Пока ты не сможешь добраться до этих денег, не говори про них никому. Иначе тебя не пощадят. Миллион долларов – очень большие деньги. Не говори про них даже очень близким людям. Поняла?

Она кивнула.

– Пей чай, – устало сказал Наум. – Значит, у тебя нет ни паспорта, ни документов. Ты, вообще, москвичка?

– Нет. Я приехала из Турции.

– Да, – удивился старик, – а хорошо говоришь по-русски.

– Я раньше училась в русской школе. Мы из Грозного, уехали оттуда десять лет назад.

– Понятно, – Наум взял чайник и снова налил своей гостье чаю, – пей, – печально сказал он.

В его лице затаилось нечто такое, что девушка замолчала. Она испуганно смотрела на него, не решаясь заговорить. Он качал головой, размышляя над судьбой своей гостьи.

– Хорошо, – сказал он вдруг, подводя невеселый итог, – может, ты и будешь моим лучшим вложением капитала. Я постараюсь что-нибудь придумать. И с твоими документами, и с твоим паспортом. Договорились?

Этому старику она верила и поэтому радостно улыбнулась. Потом спросила:

– Вы живете один?

– Да, – кивнул старик, – уже пятьдесят лет.

– Я видела у вас на комоде фотографию женщины, – призналась девушка. – С двумя детьми. Я думала, это ваши дети.

– Это мои дети, – печально сказала Наум, – и моя бывшая жена. Моя Сарра.

– Вы с ней развелись? – несмело спросила Ирада.

– Нет, – грустно улыбнулся старик, – нас, евреев, часто не любят, еще чаще ненавидят. Но мы никогда или почти никогда не бросаем свои семьи. Для нас это единственное, что у нас есть после нашего Бога. Или наравне с Богом, я этого точно не знаю. Она умерла.

– А дети? – шепотом спросила Ирада.

– И они тоже, – сказал старик. Он тяжело вздохнул. – Во время войны. У меня была открытая форма туберкулеза, и меня не взяли в армию. Мы жили в Ленинграде и очень сильно голодали. Мы не успели эвакуироваться на Большую землю. Вернее, жена не захотела меня оставить. Я был очень болен, и они остались со мной. А когда я поправился, заболела моя Сарра.

Он помолчал.

– Когда я немного поправился, то стал добывать еду для детей. Нам даже удалось выстоять зимой сорок первого, когда люди умирали на улицах. У нас была обтянутая кожей мебель, и мы варили из этой кожи разные супы, кормили детей, чтобы они не умерли с голода. А когда наступила весна, мне удалось договориться и отправить семью на Большую землю. Сарра плакала, не хотела уезжать, но я настоял. Я очень боялся, что они останутся в городе и снова будут голодать. Ребята тоже не хотели уезжать. У нас были близнецы. Им было уже по шесть лет.