Тайна для библиотекаря (СИ) - Батыршин Борис - Страница 18

Солнечный диск неторопливо полз к закатной стороне горизонта, и жара, столь не характерная пригожего сентябрьского денька, постепенно стала спадать. Гжегош выудил из кармана часы-луковицу. Четыре пополудни — а всё никак не получается выбраться на подходящий просёлок, ведущий к Смоленскому тракту. Заблудился он, что ли?

Разбитое лицо саднило, и Гжегош осторожно ощупал челюсть — хорошо хоть, не сломана! — потрогал языком три передних зуба. Они ощутимо шатались, во рту до сих пор ощущался металлический привкус крови. Паршиво — если вспомнить об уровне здешней стоматологии, исчерпывающемся цирюльником-зубодёром, да милой привычкой залеплять дырки от недостающих зубов воском. Прокляни Езус москальского «современника» с его дуэльным, курва мать, фехтованием!

Пан Гжегош превосходно умел обращаться с саблей, не раз, получал призы на фестивалях за демонстрацию истинно шляхетской «крестовой» техники владения клинком, срывал аплодисменты на выступлениях, даже преподавал эту непростую науку в знаменитых британских клубах сценического и исторического фехтования, где получал высокую оценку признанных мастеров жанра. И вместе с тем — отлично знал, что русские поклонники истфехта, может, и уступающие чопорным европейцам в изысканности и технике владения клинком, превосходят их в том, что в движении принято называть реалистичностью. Элегантному танцу клинков, столь любезному сердцам зрителей и кинорежиссёров, они предпочитают жёсткий контактный бой — недолгий, не слишком зрелищный, незамысловатый в плане техники, зато эффективный. Вот и сегодня «современник», вместо того, чтобы принять предложенную игру клинков, поступил проще: не стал уклоняться от рубящего в голову, а принял саблю на сильную, нижнюю часть клинка своей шпаги, левой рукой перехватил запястье поляка — и нанёс тому удар коваными стальными дужками эфеса в лицо. А когда пан Гжегош замер, оглушённый на миг — подло, словно в уличной драке без правил, ударил коленом в пах и добавил по затылку массивным стальным навершием, от чего поляк, не издав ни единого звука, повалился лицом в прелый мох. И очнулся сидящим возле дерева, со стянутыми собственным поясом руками…

«…И это, по-вашему, фехтование, вельможные паны? Стыд это, позорище, матка боска, а не благородное искусство! Впрочем, чего ещё ждать от москаля?..»

А готова ноет до сих пор… Гжегош ощупал пострадавшее место. Так и есть — волосы на затылке слиплись в колтун, пропитанный запёкшейся кровью, а под ним прощупывается немалых размеров шишка. Неудивительно — шпага у русского была старомодная, размерами мало уступающая североевропейским валлонам — с соответствующим по габаритам эфесом. Так что ещё повезло, вполне мог и череп проломить…

Запёкшаяся кровь неприятно стягивала скальп, место удара саднило, пульсировало тупой болью. Как бы не воспаление… Гжегош заозирался. Справа, за жиденьким малинником мелькнула прогалина — на таких нередко встречаются ручейки или бочаги с бьющими на дне холодными ключами. То, что ему сейчас нужно.

Он сполз с седла (голова отозвалась вспышкой боли) и повёл коня в поводу. Казаки, сопровождавшие «современника» и его спутника, гусарского поручика — как там, бишь, Ростовцева? — не побрезговали притороченным за седлом суконным, в форме бочонка, чемоданом и саквами. Так что ни скудного запаса медикаментов из двадцатого века, ни даже чистой пары белья, которое можно было бы пустить на бинты, у Гжегоша не было. Придётся разрывать рубаху — не выходить же на шлях эдаким пугалом? Оружия у него нет, уланская шапка-рогатувка валяется на поляне где их застигли врасплох, куртка заляпана кровью и засохшей болотной тиной… Нет уж, прежде, чем искать своих надо привести себя в порядок. И поспать, хотя бы немного, а перед сном — ещё раз поудивляться, что клятый москаль не прикончил его (как непременно поступил бы сам пан Гжегош) а отпустил на все четыре стороны.

Увы, поспать не удалось. Нервы вибрировали натянутыми струнами, и стоило хоть на миг сомкнуть глаза, как малейший звук — шум ветра в листве, шелест крыльев пролетевшей птахи, жужжание пчелы — безжалостно выдирал его из полудремотного состояния, не давая восстановить силы. В итоге, осознав тщету своих усилий, Гжегош ещё раз искупался в обнаруженном бочажке (вода, и правда, была ледяной холодной), перевязал голову полосой ткани, оторванной от подола рубахи. Очень хотелось есть, но всё съестное досталось проклятым казакам — в сухарной сумке нашёлся лишь кусок зачерствевшей горбушки, которую Гжегош и проглотил, предварительно размочив в воде — шатающиеся зубы требовали бережного с собой обращения…

Утолив наскоро голод, он прилёг на мох, закинув руки за голову. Пора было подумать о будущем.

Итак, что у него в пассиве? Затея с библиотекой провалилась, причём дважды. Теперь в руках у него нет даже тоненькой брошюрки, способной стать свидетельством его «иновременного» происхождения — не говоря уж о более весомых доказательствах, в виде мосинского карабина и прочих артефактов из будущего. Единственное, что осталось — часы, отличная дорогая «Омега», подарок отца, увы, не выдержавшая встречи с болотной водой. Вспомнив об отце, Гжегош невесело усмехнулся. Старший пан Пшемандовский упокоился под памятником на Краковском кладбище, всего год не дожив до обретения Польшей свободы — а его подарок сын носил аж до середины двадцатых годов следующего века, когда сменил престижную, но безнадёжно устаревшую механику на новомодные «умные часы»….

Впрочем, всё это в прошлом… или в будущем? Какая, в сущности, разница…

Итак, никаких доказательств его невероятной истории не имелось. А следовательно, на первоначальном плане — войти в доверие к Императору и предупредить его о грядущих ошибках и просчётах, переписав тем самым историю Европы — можно ставить жирный крест. Ему попросту не поверят, а то и вовсе сдадут в ближайший сумасшедший дом — если, конечно, сумеют найти в дикой Московии подходящее заведение. К тому же, не следовало сбрасывать со счетов слова «современника» о том, что вариант истории, в котором они сейчас находятся, какой-то «не такой». Вот и доказательства тому имеются, даже и без слов русского — оказался же Восьмой уланский полк в котором он, Гжегош Пшемандовский, имеет честь состоять в качестве рядового жолнежа, не на северном фланге Великой Армии, где-нибудь под Клястицами или Полоцком, а здесь, в двух десятках вёрст от Вязьмы! Да и Бородинское сражение состоялось на два дня позже положенного срока… Это, конечно, мелочи — хотя, если подумать, не такие уж и мелкие, чтобы не принимать их во внимание. Неизвестно, сколько ещё подобных расхождений предстоит обнаружить.

И это, безусловно, тоже следует записать в пассив — как и гибель Булгарина, на покровительство которого он всерьёз рассчитывал. В активе таким образом остаётся один-единственный факт: он жив и даже не ранен (разбитая физиономия не в счёт), и имеет возможность вернуться к своему полку. Не придётся даже ничего придумывать: наверняка есть и другие спасшиеся, об обстоятельствах разгрома обоза в штабе уже известно. Достаточно рассказать всё, как было, опустив, разумеется, некоторые детали вроде огнемётного бронетрактора и поединка на лестной поляне. Ну а там… — он поворочался, поудобнее устраиваясь на пухлой подушке мха, — там видно будет.

II

Далия придержала коня и приняла к обочине тракта. Смоленск остался позади, под копытами тянулась бесконечной пыльной лентой дорога, по которой вереницей ползли с запада воинские обозы. Следовали из Польши табунки лошадей для ремонта кавалерии — слишком малочисленные, чтобы восполнить потери в конском составе, из-за которого приходилось формировать отдельные части из спешенных кавалеристов. Пылили пехотные колонны, собранные с бору по сосенке в полковых депо Франции, Германии, Голландии, Италии и Бог весть ещё каких стран Европы и отправленные за тридевять земель, в помощь поредевшей на русских просторах Великой Армии. Скакали курьеры, доставляющие депеши из самого Парижа к ставке Наполеона, и везущие в обратном направлении пухлые пакеты с бумагами, заставляющими в отсутствие Императора двигаться неповоротливую государственную машину.