Таинственные расследования Салли Локхарт. Тигр в колодце. Оловянная принцесса - Пулман Филип - Страница 6

– Та моя работа… – начал он, когда они поднялись наверх. – Лароусс передал мне ваше послание… Из Берлина я отправился в Латвию… У меня есть новости…

– Я помню, да. Расскажи.

– Товарищ Голдберг, зреет заговор против евреев. Их сейчас сотни, может, тысячи на границах – без денег, без документов… Те, у кого есть билеты, валом валят на вокзалы и в морские порты…

– Да, это я все знаю. А какие новости?

– Я как раз собирался сказать…

– Так давай скорее. В твоей статье о банкире мне не понравилась одна вещь: ты слишком долго раскачиваешься. Вся история должна умещаться в первом предложении. Аналитические статьи, эссе и путевые заметки – это совершенно иное дело. Но новости надо уметь подать одной фразой. Остальное – подробности, разъяснения, развитие темы – можно при желании отбросить. Я знаю эту историю про границы, паспорта и безденежье. Изложи суть одним предложением.

– Человек, который стоит за всем этим, известен как Цадик[1], и он направляется в Лондон.

– Уже лучше. Из тебя получится неплохой журналист. Вот мы и пришли.

Они остановились на крохотной лестничной площадке второго этажа. Голдберг открыл дверь, впустил в комнату Либермана, потом чиркнул спичкой и зажег масляную лампу. Молодой человек опустился на ближайший стул и закашлялся. Голдберг взглянул на него: впалые щеки и горящие глаза говорили о прогрессирующей болезни. Голдберг положил рюкзак, расчистил для своих бумаг место на столе среди справочников и докладов и налил Либерману стакан бренди.

– Так что ты знаешь об этом человеке, о Цадике?

Либерман взял стакан обеими руками, сделал глоток и закрыл глаза, почувствовав приятное тепло во рту и горле. Голдберг сел за стол.

– Впервые я услышал о нем в Риге, – начал молодой человек. – Товарищ должен был показать мне контору, по-моему, она называлась Бюро регистрации иммигрантов при Британском консульстве.

– Такого бюро не существует, – сказал Голдберг. – Это выдумки.

Он достал из кармана пузырек с чернилами, затем перо, положил принесенные бумаги на пол, придавив их камнем размером с кулак, обмакнул перо в чернила и, пока Либерман рассказывал, начал писать.

– Я так и понял. Я прикинулся русским евреем, который хочет уехать в Англию. В конторе сидел человек – британец, он задал мне несколько вопросов, посмотрел мои документы, потом велел внести взнос и вписал мое имя в книгу. По его словам, это должно было гарантировать мне жилье в Лондоне на три месяца. Там было много народа; некоторым нечем было платить, у них совсем не осталось денег. Они сталкивались с подобным всю дорогу из Киева: плата за транзит в Москве, за пропуск еще где-то, штамп в паспорте на границе – этому не было конца; и за каждое свое перемещение они должны были кому-то заплатить.

– Цадику, – уточнил Голдберг.

– Да. Друг, что был со мной, рассказал мне о нем. Похоже, все они, евреи, боятся этого загадочного Цадика; будто их несчастья – все эти препоны, надувательства и преследования – его рук дело. Но, видите ли, они суеверны и считают, что он… не человек. От самых отдаленных штетлов[2] до трущоб Варшавы, Бухареста и Вены все говорят о Цадике как о демоне, как о чем-то сверхъестественном. Ходят слухи, что ему служит дибук[3] – маленький бес из преисподней. Само имя Цадик означает «праведный, святой, благочестивый», называя его так, евреи хотят умилостивить этого демона, такая вот отчаянная шутка. Когда я впервые услышал эти разговоры, то подумал: как можно быть такими суеверными? Но теперь… Я видел его, Голдберг. И думаю, они правы.

Дело было вот как: в Риге приятель отвел меня в доки, откуда был виден трап парохода. Стояла глубокая ночь; доки закрыли с вечера, и если бы нас поймали, то отправили в тюрьму. Мы собирались посмотреть, как Цадик сядет на корабль. Все происходило в обстановке строжайшей тайны; никто его не видел, потому что он передвигается по ночам. Минула полночь, и тут к трапу подъехала повозка.

Большая, шикарная, такая массивная, сработанная на славу. Мы оттуда не могли видеть, как его выгружают, но…

– Выгружают? – переспросил Голдберг.

– Слушайте. Когда повозка отъехала, мы увидели его на мостике – его тянули два матроса, а сзади толкали два лакея. Цадик был в инвалидной коляске. Невероятно толстый. Тут же шел слуга и нес что-то вроде пледа. И – вы можете мне не верить, – но я видел дибука.

Голдберг поднял голову. Либерман выглядел напряженным, он почти допил бренди. Голдберг налил еще, и тот продолжил:

– Маленькая тень, будто кошачья, однако это был человек. Гомункул вроде тех, что создавали алхимики из старых рассказов. Он все бегал туда-сюда по откидному мостику…

Либерман закрыл глаза и, дрожа всем телом, вздохнул.

– В общем, они подняли его на борт, а потом и повозку – подъемным краном. Мы с приятелем ушли оттуда и позже по суше добрались до Роттердама. Второй раз я услышал о Цадике на борту корабля в ту ночь, когда мы переправлялись сюда. Я стоял на палубе – внизу воздух был спертым и прокуренным – и старался спрятаться от ветра за одной из спасательных шлюпок. И вдруг услышал разговор двух человек. Я должен был прислушиваться – двигатель работал, я даже чувствовал толчки за переборкой – так это, кажется, называется? И вот, я стоял там, кутаясь в пальто, и увидел силуэты двух людей. Они оперлись на перила и говорили по-английски.

Один из них сказал: «Пятьдесят шесть пассажиров, по пять гульденов с каждого. Итого двести восемьдесят. Ты должен мне десять процентов – двадцать восемь гульденов». Я узнал его голос, это был чиновник, ставивший пассажирам в документы штамп, позволяющий подняться на борт.

Другой ответил: «Ты не говорил про десять процентов. Мы договаривались о пяти».

Чиновник сказал: «Цена выросла. Это в последний раз мы так плывем из Роттердама; власти тоже хотят иметь свою долю. Но мне ведь надо зарабатывать. Десять процентов – или я пойду к Цадику».

Второй поворчал, но добавил несколько монет. Потом спросил: «Я слышал, что Цадик в России. Ты вернешься туда?»

«Он едет в Лондон, – ответил чиновник. – Все уже почти готово».

Второй спросил: «Если этот трюк больше не удастся, что будем делать в другой раз?»

Чиновник ответил: «Когда будешь в Лондоне, отправляйся на Блэкмур-стрит к мистеру Пэрришу. Он тебе все расскажет».

Из-за гудка я не расслышал, что сказал второй. Потом они пожали друг другу руки, и чиновник ушел. Другой остался на палубе, пока пароход не вышел из дока и не покинул гавань. Тогда он направился вниз. А у меня как раз начался приступ морской болезни.

Либерман замолчал и откинулся на спинку стула. Голдберг постукивал кончиком пера по зубам и что-то обдумывал.

– Ты сказал – Пэрриш? – спросил он. – На Блэкмур-стрит?

– Это то, что я слышал. И более ничего. Простите, Голдберг, но я не мог следить за ним, когда мы сошли на берег. Я был чуть живой. Так что больше об этом Пэррише ничего не знаю… А вам что-нибудь говорит это имя?

– О да, – ответил Голдберг. – Я слышал о мистере Пэррише. Но не знал, что он в этом замешан… Либерман, это чрезвычайно любопытно. Я вам премного благодарен.

Глаза Либермана были закрыты. Камин не горел, и в комнате было промозгло. Голдберг взял с кровати одеяла и накрыл ими молодого человека. Затем с тоской взглянул на свои сигары, но довольствовался тем, что зажал одну из них между зубами, не раскуривая; подняв воротник пальто и обернув вокруг шеи шарф, он принялся писать.

Глава третья

Метрическая книга

На следующее утро, наказав Саре-Джейн присматривать за Харриет, а Элли не пускать посторонних, Салли отправилась в свою контору в Сити.

Три узких пролета лестницы вели на последний этаж старого дома в Бенгал-Корт, что недалеко от собора Святого Павла. В этом же здании ютились страховой агент, окулист, торговец табаком, служащий американской компании по производству печатных машинок, а также офис «Трайсайклинг газетт». Здесь все занимались своим делом, и соседи были довольно дружелюбными людьми, однако Салли не давала покоя мысль, что каждый из них мог следить за ней. Иначе откуда Пэрришу столько знать про нее, если у него не было шпионов?