Время неба (СИ) - Ру Тори - Страница 16

— Подари мне сердечко, Май.

Опираюсь ладонью о стену и в замешательстве оборачиваюсь:

— Что?

Но он не смотрит в мою сторону — как музейным экспонатом любуется дешевым бархатным сердечком, висящим на обоях. В феврале, поддавшись всеобщему ажиотажу не касающегося меня праздника, я схватила его на кассе и принесла домой.

— Забирай… — смеюсь от огромного облегчения и легкой досады, снимаю дешевую безделушку с гвоздика и передаю ему. — И… Тимур. Мне нужно проветрить голову. Завтра и до самых выходных уезжаю к маме, так что… не приходи.

— Ладно. Постараюсь не вздернуться от тоски. Будь на связи. Обещаю не доставать, просто хоть изредка залетай в директ! — он подмигивает, поднимает руку с зажатым в ней сувениром и нахально улыбается. — Ты подарила мне сердце. Не забывай.

Возвращаюсь в реальность, чуть заметно потягиваюсь, и затекшие мышцы, вместе с теплой кровью, наливаются силой. Солнце, выскочившее из-за перелеска, припекает щеку, невесомая прозрачная эйфория разгоняет дурные мысли.

Если вдуматься, между нами полноценный роман — пугающе стремительный и настолько же серьезный. Я уже не могу жить без оглядки на него, постоянно чувствую потребность быть рядом, видеть, слушать и говорить…

Включаю телефон — оскорбленный Олег названивал и строчил сообщения всю ночь, но я удаляю их, не читая. Подумав, к чертям сношу и все переписки. Стираю его номер и снова ловлю дежавю вчерашнего вечера — удовлетворение, здоровую злость и дурманящую свободу самостоятельно принятых решений.

Тимур прав — Олег ни хрена мне не сделает, потому что всегда был трусом. Выяснению отношений на рабочем месте помешает Наталья Феликсовна и ее бдительный взгляд, а подловить меня на ошибках ему никогда не хватало квалификации. Максимум, что он может — продолжить науськивать Натали, но в такой безрадостной реальности я и так живу много лет и ориентируюсь в ней как рыба в воде.

Пусть идет, куда был послан, я подумаю о проблемах позже. А пока — читаю в личке послания Тимура, забив на недовольство редких попутчиков, смеюсь как ненормальная, а еще — рассматриваю его новый манифест: яркое плюшевое сердечко на ржавом металле забора, огораживающего стройплощадку вокруг недавно заселенных домов.

«Май. Новая жизнь».

И слезы невозможной нежности обжигают глаза.

***

17

17

Мама частенько называет меня инфантильной и недоразвитой — еще бы: ведь в тридцать два она воспитывала десятилетнюю дочь, была замужем и гоняла в Польшу за товаром для палатки на вещевом рынке, а я — под предлогом отсутствия родителей — до сих пор не открываю дверь слесарям из ЖЭКа.

Ах, если бы хоть кто-то доходчиво объяснил, как должен мыслить и что обязан чувствовать взрослый самодостаточный человек…

Ровесники в офисе тоже ведут себя, как подростки — дурачатся, используют сленг, боятся серьезных шагов и все еще искренне верят, что достигнут намеченных целей. Когда-нибудь потом.

Мое поколение застыло во времени.

Потому что от нас ничего не зависит.

Мы постареем и умрем детьми.

Вильнув тяжелым хвостом, электричка змеей уползает за горизонт. Провожаю ее взглядом, поудобнее перехватываю рюкзак и плетусь по проселочной дороге к аккуратным кирпичным домикам центральной улицы.

Дачный поселок благоухает ароматами цветения, ветви плодовых деревьев в палисадниках покрыты белой пеной, от пронзительной синевы неба и сияющих на солнце крыш щиплет в носу и слезятся глаза.

Мне предстоит непростая неделя в обществе мамы — прекрасный способ отвлечься от повседневных проблем, получить дозу справедливой (и не очень) критики, заняться трудотерапией. Ждать от нее поддержки и участия бесполезно — наши отношения к этому не располагают, но мысли о мерзком поступке Олега и напоминающая наваждение увлеченность молодым парнем совершенно точно отойдут здесь на второй план.

Петли калитки еле слышно скрипят, глубоко вдохнув, вхожу в милый сердцу двор и по шуршащему гравию шагаю к крыльцу.

— Добралась наконец, — Мама вырастает на пороге, без всякого энтузиазма рассматривает мои пыльные кеды, джинсы, толстовку, и с надеждой заглядывает за плечо. — А Олег?

— Он работает, мам, — вдохновенно вру. — Я сумела взять отгулы, потому что выходила сверхурочно. Помогу с теплицей…

— Да помогли мне уже! Соседа пришлось нанимать. Ты надолго тут? — она шарит по мне цепким взглядом. Снова убеждаюсь — приехать было не самой лучшей идеей, и растерянно мямлю:

— Планировала до воскресенья…

— Ладно, — поморщившись, мама великодушно освобождает путь, и я ступаю в просторный дом, с которым связаны самые светлые воспоминания о детстве.

Папы давно нет, но кое-где еще заметна его рука — сделанный из корня сувенир скучает на полочке, вырезанная из липы шкатулка притаилась у часов, написанный маслом пейзаж, висевший в гостиной нашей городской квартиры, украшает пространство над окном…

Но мама усиленно ведет борьбу с «мещанством» — натянула в комнатах белые матовые потолки, устелила полы дорогим ламинатом, и атмосфера папиного присутствия почти ушла из этих стен.

Устало опускаюсь на уголок дивана и соображаю, где бы незаметно заныкать рюкзак, чтобы не оскорбить им ни чьих чувств — мама явно обижена, и даже такая малость, как вещь не на месте, способна спровоцировать взрыв и грандиозный скандал.

— Наверняка ведь не завтракала? Переодевайся, и живо за стол! — уперев руки в бока, повелевает она. Я бы предпочла остаться голодной, но покорно следую на кухню и занимаю свободный стул.

— Исхудала. Это все сигареты! — пеняет мама, двигая мне под нос хлеб и тарелку с яичницей. — Куришь как паровоз. Когда бросишь?

— Уже бросила, мам.

— Ну хоть что-то умное… — она снисходительно кивает. — Чего застыла? Ешь!

Чтобы не словить порцию новых замечаний, экстренно вспоминаю, как правильно держать вилку и нож.

Ядреные кочерыжки, мне тридцать два!.. Но этот рефлекс уже на подкорке.

Едва ли не с рождения я пытаюсь понять, чего именно она от меня хочет. Всеми силами угождаю, но не получается ни черта.

Ни похвальные листы, ни выигранные олимпиады, ни школьная золотая медаль, ни красный диплом не смогли смягчить ее сердце — она все равно считала меня никчемной и критиковала пуще прежнего.

В девятом классе я встретила первую любовь (по маминой классификации — «бездельника и идиота») — и на нем свет сошелся клином. С ним можно было быть собой без давления, нотаций и истерик… И я начала бунтовать.

Красила волосы во все цвета радуги, моталась с его компанией по впискам и концертам, слушала музыку, повергавшую родителей в шок.

Единственная дочка, никогда не доставлявшая проблем, вдруг стала причиной грандиозных скандалов, никак не хотела слушаться и не реагировала на увещевания и упреки мамы и папы.

Я была уверена, что они неправы. Искренне считала компанию веселых беззаботных лодырей лучшими и настоящими друзьями.

Студенческие годы прошли в угаре тусовок — впереди простирались миллионы дорог, свобода опьяняла…

Потом не стало папы, и противостояние с мамой вышло на новый виток — моя мнимая независимость ей категорически не нравилась. В конце концов она решила одним махом разрубить тугой узел скопившихся проблем — продала наше городское жилье, выплатила мне половину его стоимости и вложила в ладонь ключи от бабушкиной квартиры.

— Вот. Живи как знаешь. Раз такая умная, разбирайся со всем сама, а мне не звони. Но если когда-нибудь приползешь, поджав хвост — не смей перечить. И не говори, что я не предупреждала.

Я не собиралась звонить — планов было громадье. Но все они с грохотом рухнули — любимый попросил те деньги в долг, а после — цинично бросил, и девочка с синдромом отличницы так и не смогла оправиться от удара под дых.

Мамины слова внезапно обрели смысл. Он действительно никогда за меня не заступался, не интересовался делами, надолго пропадал и внезапно объявлялся, не смотрел в глаза и технично съезжал с тем…