Компромисс. Иностранка. Чемодан. Наши - Довлатов Сергей Донатович - Страница 19

Гостья услышала шум и оказалась на пороге.

– Чего ты поднялась? – спросила Лида. – Еще автобусы не ходят.

– Нужно позвонить в Москву. – Антонина Георгиевна решительно сняла трубку.

По неумолимым законам абсурда ее тотчас же соединили.

– Семен, – крикнула она, – ты дома?

– Ты всех разбудишь, ненормальная, – сказала Лида.

– Семен, значит, ты дома! А я была уверена, что ты развлекаешься!

– Тошка, перестань, – сказала Лида и добавила: – Это ее муж…

– Я думала, что у тебя сублимация. Должен же ты сублимировать научный потенциал?! Отвечай, вейсманист-морганист!.. Где Митя? Позови Митю! Позови моего сына, негодяй! Позови, иначе я буду звонить каждые три минуты! Причем не тебе, а самому Косыгину!..

– Перестань, – сказала Лида, – ты у меня в гостях. Ты не должна оскорблять людей. Мне это неприятно.

Антонина Георгиевна бросила трубку. На лице ее выступили розовые пятна.

– Поеду на «Ленфильм» и все скажу Киселеву. Кисель меня поймет.

– В шесть часов утра? – засмеялась Лида. – Тебе придется излить душу швейцару.

– Я скажу им все, – продолжала гостья, – абсолютно все. Я им такое припомню! Пушкина убили, Лермонтова убили, Достоевского сделали эпилептиком… Достоевского им не прощу! Вот кого жалко, хоть он и украл, паскуда, мой сюжет!..

– Успокойся, – говорила Лида, – успокойся. Ложись и спи. Дать тебе валерьянки?

– Поеду на «Ленфильм» и крикну в матюгальник: «Да здравствует Солженицын!»…

Лида обняла ее и с трудом уложила в постель. Мы тоже легли.

– Ненормальная, – шепнула Лида, – Тошка – ненормальная. Я в этом окончательно убедилась. Ей нельзя пить. Ей надо лечиться. Казалось бы, жизнь дала человеку все! Славу, деньги, общественное положение, муж – кандидат наук, зоолог… Сын шахматами увлекается, близорукий, правда…

– Ты понимаешь, – начал я, – кино – это многоступенчатая иерархическая система. На заводе, скажем, все трудящиеся более или менее равны. А значит, тяжелым комплексам нет места. В кино же расстояние от нуля до высшей точки – громадное. А значит, все показатели на шкале достоинств…

– Откуда ты знаешь про кино? – спросила Лида.

– Догадываюсь. Существует интуиция…

– А про завод?

– Допустим, я был на экскурсии, читал и вообще…

– Что ты можешь знать, сидя в этой дурацкой библиотеке? – усмехнулась Лида.

– Да, я работаю в библиотеке. Не понимаю, что тут смешного. По-твоему, старший библиограф не имеет отношения к литературе?

– Старший продавец ювелирного магазина тоже имеет отношение к золоту.

– Ты не учитываешь…

– Хватит, – шепнула Лида, – я все это слышала тысячу раз. Спи, дорогой.

– Я только хотел объяснить, что есть внешняя сторона жизни, которую индусы называют пеленой Майа…

Но Лида уже спала. Или притворялась, что спит…

Не прошло и часа, как отворилась дверь. Тошка стояла на пороге в дождевике и газовой косынке.

– Все, – заявила она, – беру такси до Комарова. Там живет Светка Маневич, и я поселюсь у нее. Буду загорать, купаться. И еще меня привлекает живопись в духе раннего Босха.

– Какая же ты беспокойная! – сказала Лида. – Подожди минут двадцать. Поедем вместе.

И она подошла к зеркалу. С этой минуты Лида была так далека от нас!

Мне нравилось смотреть, как Лида одевается. Как она причесывает волосы. То есть занимается всеми этими женскими делами.

Лично я пребываю в жестоком конфликте с одеждой. Надевая брюки, всегда теряю равновесие. Мучительно просовываю голову в узкий хомут застегнутой сорочки. Расправляю мизинцем подвернувшийся задник ботинка.

Лида жила в полном мире с косметикой, тряпками, обувью. Одевалась спокойно, умело и даже талантливо. Вся процедура напоминала строгий классический танец.

Она тронула щеки розовой кисточкой. Законченным резким движением подвела губы. В ее руках пронзительно чирикнул флакон с духами. Легкий след пудры остался на зеркале.

В заключение был обеими руками медленно натянут короткий рыжеватый парик.

– Зачем? – спрашивал я месяца два назад. – У тебя же чудесные волосы!

Лида мне объяснила:

– В парикмахерской много народу и душно. А на работе я обязана быть интересной в смысле головы. Мы летим в десяти километрах над землей. Расстояние ощущается, даже если не смотреть в иллюминатор. Кто-то летит впервые, боится, нервничает. Ну и так далее. А я должна быть в форме. Я таким образом показываю – не бойтесь! Все нормально. Ничего особенного. Видите, как я мило улыбаюсь? Конфеты и лимонад – это для вида. В действительности я существую, чтобы каждого пассажира заверить – не бойся. Если уж эта красивая, юная девушка – и то не боится… Пойми, это такая роль. Бортпроводница – не профессия, а роль…

Лида надела форменный костюм с металлическими пуговицами. Мы спустились в лифте. Антонина Георгиевна без конца твердила:

– Еду на «Ленфильм». Буквально на одну минуту. Плюну в рожу Киселеву и скажу: «Чиновнику – от драматической актрисы! Распишитесь в получении!» Или – еще лучше. Зайду в художественную часть и крикну: «Идиоты! Не может художественное целое подчиняться художественной части!..»

Лида ее не слушала. Моя девушка находилась где-то вдали. Может быть, на холодном поле аэродрома. А может быть, выше, еще выше, за облаками…

На перекрестке мы расстались. Лида села в автобус, махнув нам рукой. Антонина Георгиевна пыталась остановить такси.

Я чувствовал себя неловко. Жаль, что у меня не было денег. Обычная история…

– Ну, мне пора, – сказал я Тошке, – извините. Проводить вас, к сожалению, не могу. Библиотека на территории порта, режим довольно строгий. А мне еще надо домой заехать…

Тут я заметил, что она плачет. Это страшное дело, когда актрисы плачут в нерабочие часы. Это ужасно, просто ужасно…

Я быстро попрощался и зашагал к троллейбусной остановке.

Было утро. Машины прижимались к тротуарам. Солнце поднялось над крышами. Лучи его коснулись стекол.

Оглядевшись, я неожиданно подумал, что сижу в театре. Занавес раздвинут, свет погас. Актеры давно уже на сцене. Реальная жизнь осталась за кулисами. И ты, как мальчишка, – бессилен. Ты знаешь, что Яго, допустим, подлец, и не вмешиваешься. Все равно ты не можешь помочь. И вообще – где артисты, где зрители? Кто за кем наблюдает? Кому надо хлопать в финале?.. Все перепуталось… А что, если сам барометр рождает непогоду?..

Вдоль ограды под липами желтели скамейки. Я сел, достал из кармана помятый «Беломор». Слабость и горечь мешали подняться. А может, это было следствием кошмарной ночи?

Через несколько минут я овладел собой. Решил идти пешком до «Горьковской» и там сесть в метро. К этому времени моя походка уже напоминала походку Брюса из фильма «Золотая долина».

Назавтра я прочитал в газете траурное сообщение. ИЛ-124, следовавший по маршруту Ленинград – Адлер, разбился. Все погибли. В том числе знаменитый эстрадный артист, корреспондент «Огонька» и несколько японских дипломатов. И еще группа пионеров, летевших в Артек.

Я позвонил диспетчеру аэропорта. Мне сказали, что Лида жива. Она находилась в резерве.

Солдаты на Невском

Рано утром на плацу капитан Чудновский высказался следующим образом:

– Кто шинель укоротит хотя на палец – будем взыскивать!

Он задумался и добавил как-то совсем не по-военному:

– Притом это не модно, если верить журналу «Силуэт»…

У ефрейтора Гаенко шинель была обрезана, подшита, но все равно из-под нее едва виднелись ослепительно начищенные яловые сапоги.

Стоял ефрейтор Гаенко в шеренге последним. Он и только он на вечерней поверке, делая шаг вперед, задорным голосом восклицал:

– Расчет окончен!

Друг его, ефрейтор Рябов, как это нередко случается, был противоположностью Гаенко. Высокий, медлительный и сильный, он жутко терялся от крика, а всех людей со звездами на погонах спокойно, искренне боготворил.