Собственность Шерхана (СИ) - Магдеева Гузель - Страница 41

Потом темно стало, и ушло хриплое чужое дыхание, покачивание в такт ходьбе, тёмные переходы тайного коридора, о котором я и не знала — я, как оказалось, многого не знаю. Слишком многого.

В чувство меня привёл свет, резанувший по глазам, после тёмного перехода его казалось так много. Машина дяди припаркована в незнакомом мне дворе. Меня грубо в багажник бросил, на боль от падения я даже не обратила внимания, от прошлого удара ещё в себя не пришла.

Ехали мы очень быстро. В багажнике холодно, холод этот меня отрезвил и в чувство привёл. Руки не связаны, ощупываю ими все вокруг себя. Попыталась было открыть изнутри, вывалилась бы прям наружу, плевать на возможные увечья. Не смогла. Нащупала фары, попыталась её выбить, чтобы вытащить руку и привлечь внимание водителей на дороге, но тоже не преуспела.

Зато смогла отвязать кляп, который для надёжности вокруг головы вонючей тряпкой обмотан. Выплюнула, вздохнула с облегчением — маленькая, но победа. Кричать бесполезно — музыка такая громкая, что почти оглушает.

— Экономь силы, — прошептала я пересохшим после кляпа ртом. — Они пригодятся. Ты же хочешь вернуться к своей девочке, своему мужчине и выйти, наконец, замуж.

Вот как, оказывается, решения принимать нужно — в миг стало понятно, что замуж я не ради дочери хочу, не ради стабильности и прочих благ. Просто хочу, и точка. Чтобы с Имраном рядом быть. И сейчас, ради того, чтобы вернуться к своим любимым людям, я на многое готова. А дядя одного не знает — я выросла. Когда меня последний раз видел, я несмышленышем была, на самостоятельную жизнь неспособным. С тех пор многое изменилось, слишком много воды утекло.

Время в тёмном холодном багажнике автомобиля потеряло всякую значимость — просто бесконечным казалось. Я потеряла ему счёт, и казалось, что едем мы целую вечность. Руки голые, замёрзли совсем, одна радость — платье пушистое.

Однако, когда машина остановилась и багажник открылся, я с удивлением поняла — все так же светит солнце, вряд ли много времени прошло. Я приготовилась ещё тогда, когда машина только тормозить начала, и времени даром не теряла. Только крышка багажника поднялась, как я резко выбросила вперёд сжатые в коленях ноги и ударила дядю в грудь. Он не ожидал, упал. Я потеряла несколько драгоценных секунд выбираясь из багажника в свадебном платье — это непросто, а дядя уже поднимался, я не причинила ему особого ущерба.

Смотреть по сторонам некогда, дорога каждая секунда, боюсь, второго шанса у меня на побег не будет. Задираю платье и бегу. Наверное, очень красиво было, классическая сбежавшая невеста — снег, много снега, и я в платье белоснежном бегу, от страха и адреналина даже холода не чувствую.

— Стой, сука! — заорал дядя вслед, чем только подстегнул мою скорость.

Но месяцы, что мы не виделись и ему на пользу пошли — он явно меньше пил, вследствие чего и бегал быстрее, чем раньше. Я не смогла убежать. Настиг меня, за платье дёрнул, уронил, сверху навалился. Я лицом в снег упала, он набился и в декольте, и в глаза, и в рот… Вот теперь я чувствую его обжигающий холод, но особого значения это не имеет.

— Шерхан тебя убьёт! — выплевываю я.

— Сколько месяцев уже убивает, — хихикает мерзко дядя. — Кишка тонка.

Волочет меня в домик. Я отбиваюсь, что есть сил, поэтому толком осмотреться не могу, вижу только дощатые заборы, такие же дощатые стены, покосившееся окно. Дверь надсадно скрипит, открываясь. Дядя хрипит, устал бежать, сдерживать моё сопротивление. Наваливается сверху, чтобы не сбежала, открывает люк в полу. Я никогда не бывала в таких частных домиках, но соображаю — погреб. Выбраться оттуда будет ещё сложнее, чем из багажника, понимаю я, делаю рывок из захвата чужих рук.

— Сама напросилась! — кричит дядя и буквально впихивает меня в тёмный провал открытого погреба.

Качусь вниз, ударяюсь, обдираю локти и колени. Трещит, разрываясь, свадебное платье, которое отчасти смягчило падение. Из глаз поневоле текут слезы — к сильной боли привыкнуть невозможно, она любого сломает.

— Сиди там, пока не поумнеешь, — бросает дядя и люк захлопывает.

Я забиваюсь в угол, перевожу дыхание. Прислушиваюсь к мужским шагам наверху. Рано или поздно он ко мне спустится, хотя я, впрочем, скорее бы тут от голода и холода умерла, чем его руки на себе терпеть.

Сначала в погребе совсем темно кажется, потом глаза привыкают, и пары тонких лучей, что падают из щелей сверху, хватает, чтобы немного осмотреться. Полки какие-то, на них пыльные банки. Горами свалена ненужная ветошь. Ларь с картошкой стоит, но она жухлая и проросшая давно — видимо, прошлый урожай, автоматически отмечаю я.

Шаги наверху стихают, потом слышится едва различимый гул двигателя. Уехал. Сразу же бросаюсь к металлической лестнице, поднимаюсь, толкаю люк, что есть сил — заперто. Ожидаемо, но я все равно надеялась на чудо. Обследую потолок. В нем имеются щели, но мысли о том, чтобы его сломать и быть не может — щели идут между стыками двух бетонных плит.

— Я не сдамся, — говорю я вслух, чтобы себя приободрить. — Я вырою подкоп.

Обхожу насильно навязанные мне владения. Инструментов, разумеется, никаких нет, но я нахожу вполне удобную палку и ею начинаю ковырять стену. Примерно через час понимаю — бесполезно. Там тоже бетон, везде, поверх него только несколько сантиметров нанесённой земли. Меня не видит никто, я могу позволить себе быть слабой. Сажусь и плачу. Наверное, жалко выгляжу, даже в темноте видно, насколько грязным стало моё красивое платье.

Думаю о том, как сердилась утром на мелочи какие-то, на ерунду, одна побыть хотела. Вернуть бы все назад, я бы ценила каждое мгновение этой суетливой, но такой спокойной жизни.

А потом он возвращается. Я к тому времени замёрзла настолько, что мне тяжело двигаться. Даже зубами стучать перестала — на это тоже требовались бы силы. Дядя откидывает люк, ко мне спускается.

— Что, стала более сговорчивой? — усмехается он. — Или до ночи оставить сидеть?

— Вали, — с трудом выговариваю я. — Я предпочту одинокую смерть разговорам с тобой.

— Ишь, какая, — качает головой он. — А я ведь по хорошему хотел. Ну, подумаешь, попортил бы тебя, так женился бы потом. Знаешь, двоюродный дядя это не кровная родня, расписали бы. Деток бы наделали… Все бы в семье осталось добро. А ты…мало того, что завод отдала, ещё детей от них рожать вздумала…

Приближается ко мне. Он словно и правда, даже не зол уже, так, огорчён просто тем, что я такая нехорошая. Наклоняется ко мне, смотрит внимательно, а потом пощёчину даёт. Звонкую. Такую, от которой в ушах звенит, а в глазах все вспыхивает алыми всполохами.

— Теперь все по-моему будет, — продолжает он.

Рвёт моё платье, обнажая ноги. Вновь наваливается всем своим телом. Но я не та уже. Я не буду плакать. Я буду сражаться. Тянусь к его шее. Она пахнет кислым, застарелым потом. Открываю рот, что есть сил, вбирая в себя его плоть. Кусаю. Кусаю так сильно, что во рту становится солоно от крови.

— Сука! — кричит дядя.

Отшатывается от меня. Дышит тяжело, словно загнанный зверь. Молча друг на друга смотрим. А потом сверху раздаётся незатейливая мелодия — телефон звонит.

— Я вернусь, — говорит дядя. — Ты не сможешь сопротивляться вечно. Вернусь, все будет иначе.

Поднимается. Крышку люка захлопывает за собой. Говорит по телефону наверху, наверное в погребе плохо ловит. Я не прислушиваюсь. Я думаю о том, что он сказал. О том, что он прав. Он сильнее меня и сопротивляться я долго не смогу.

— Лучше сдохнуть, — шепчу яростно.

А потом рву платье. Ему и так изрядно досталось, поэтому на полосы оно расходится легко. С длинными лоскутами поднимаюсь наверх. На крышке — ручка. Обматываю её полосами ткани, переплетаю их, стягиваю, а потом привязываю к верхней ступени лестницы. Здесь все добротно сделано, на совесть, первый натиск выдержит. И это явно лучше, чем ничего.

Когда дядя возвращается, я дрожащими руками продолжаю свою работу, все кажется, что мало, больше надо. Дядя дёргает крышку, понимает, что я сделала и витиевато ругается матом.